"Сол Беллоу. Серебряное блюдо (Авт.сб. "На память обо мне")" - читать интересную книгу автора

стихли колокола, в этот бархатный осенний денек, когда трава стояла
высокая, густая, шелковисто-зеленая, пока ее не прихватило первым
морозцем, а в легких текла кровь такая красная, какой она не бывает даже
летом, и ее щипало от кислорода, будто железо в организме изголодалось по
нему и каждый глоток холодного воздуха насыщал его кислородом, папка
покоился на два метра вглубь под землей, и ему больше не суждено было
ощутить это блаженное покалывание. Прозрачный воздух все еще колыхали
последние колокольные удары.
По выходным дням скопившаяся за десятилетия пустота возвращалась на
склад, заползала под двери квартиры Вуди. Склад по воскресеньям был
безлюден, как церковь в будни. Перед началом работы каждый без исключения
день, перед тем как грузовикам с рабочими тронуться с места, Вуди в
адидасовском костюме пробегал трусцой километров восемь. Но в этот день,
по-прежнему отданный папке, он не стал бегать. Как ни тянуло его выбраться
на воздух, избыть тоску бегом. Одиночество тяжело давалось Вуди этим
утром. Я и мир, мир и я - вот вокруг чего вертелись его мысли. А
подразумевал он под этим вот что: обязательно сыщется что-то, чем можно
оградиться, - поручение ли, гости, картина (Вуди был художник-самоучка),
визит к массажисту, обед, - наподобие щита от тягостного одиночества,
неисчерпаемые запасы которого таил в себе мир. Если бы не папка! В прошлый
вторник Вуди пришлось лечь к папке в койку, потому что он то и дело
выдергивал иглы из вен. Сестры втыкали их снова, и тогда Вуди, ко
всеобщему удивлению, залез в койку и обнял отбивающегося старика. "Тише,
Моррис, тише". Но папка из последних сил тянулся к шлангам капельницы.


Колокольный звон смолк, но Вуди даже не заметил, как тишина озерной
гладью разлилась над его владениями - складом облицовочных изделий
Зельбста. Не заметил потому, что перед ним, дребезжа, возник один из тех
допотопных кирпично-красных трамваев, окрасом в быка с чикагских боен.
Трамваи эти, неповоротливые, толстобрюхие, с жесткими плетеными сиденьями
и медными поручнями для оставшихся без мест пассажиров, перевелись еще до
Перл-Харбора. Они переваливались на ходу и каждые полкилометра
останавливались. Когда искрило, запах карболки перебивался запахом озона,
а когда нажимали воздушный тормоз, их трясло. Кондуктор то и дело дергал
узластый шнур, а водитель яростно бил каблуком по чашке электрозвонка.
Вуди узнал себя - он ехал в метель с отцом в трамвае по Вестерн-авеню,
оба были в тулупах, их лица, руки посинели, когда двери открывали, с
задней площадки дуло, и на полу в желобках между параллелей планок
застревал снег. Он не таял - такая холодина стояла в вагоне. Длиннее этой
линии нет в мире, говорили местные патриоты, нашли чем хвастаться. По
бокам Вестерн-авеню на протяжении всех ее сорока километров, проложенных
чертежником строго по рейсшине, тянулись заводы, склады, механические
мастерские, стоянки подержанных автомобилей, троллейбусные парки,
бензоколонки, бюро похоронных принадлежностей, узкие, о два окна,
шестиэтажки, телефонные компании, электрокомпании, свалки, они тянулись
далеко-далеко, от прерий на юге до Эванстона на севере. Вудро с отцом
ехали на север, в Эванстон, до Говард-стрит, откуда до миссис Скуглунд
тоже был путь не близкий. От конечной остановки им предстояло еще
кварталов пять как-то добираться до нее. Зачем они ехали? Раздобыть денег