"Сол Беллоу. Серебряное блюдо (Авт.сб. "На память обо мне")" - читать интересную книгу автора

землю этаким Бен-Гурионом в простом деревянном гробу, который сгниет в два
счета. На что, собственно, и рассчитывал Вуди. Подойдя к краю могилы, Вуди
снял пиджак, сложил его, закатал рукава, оголив мощные, усыпанные
веснушками бицепсы, взмахом руки отогнал стоящий подле трактор и взялся за
лопату. Его крупное лицо, широкое книзу, кверху сужалось наподобие крыши
голландского домика. Закусив от натуги мелкими ровными зубами верхнюю
губу, он исполнил последний сыновний долг. Он был в хорошей форме и
раскраснелся, наверное, не столько от физической работы, сколько от
наплыва чувств. После похорон Буди отправился домой с Галиной и ее сыном,
очень порядочным, как и его мать, поляком и к тому же талантливым - Митош
был органистом, играл во время хоккейных и баскетбольных матчей на
стадионе: дело хитрое - чуть сыграешь не так, и поколотить могут, - и там
они с Митошем опрокинули стаканчик-другой и утешали старушку. Редкого
благородства женщина Галина, всегда стояла за Морриса горой.
Весь остаток недели Вуди был занят сверх головы: на нем висела уйма
дел, обязанностей по работе, семейных обязанностей. Он жил один, и жена
его и любовница тоже жили одни, все по своим квартирам. Так как его жена,
хотя они и разошлись пятнадцать лет назад, до сих пор не научилась
заботиться о себе, Вуди по пятницам покупал продукты, набивал ее
морозильник. На этой неделе ему предстояло повести ее купить туфли. Ну а
вечер пятницы он всегда проводил с Хелен, своей фактической женой. По
субботам делал закупки на неделю. А субботний вечер проводил с мамой и
сестрами. Так что ему некогда было копаться в своих чувствах, лишь от
случая к случаю он отмечал про себя: "Первый четверг, с тех пор как он в
могиле", "Первая пятница, а денек-то какой погожий", "Первая суббота, ему,
наверное, пора бы начать привыкать". И про себя нет-нет да шептал: "Папка,
папка!"
Ну а проняло его в воскресенье, когда колокольни всех церквей:
украинской униатской, римской католической, православной (как греческой,
так и русской), африканской методистской - зазвонили одна за другой.
Контора Вуди располагалась в помещении его склада, там же на верхнем
этаже он построил себе квартиру, поместительную и удобную. Так как по
воскресеньям он в семь утра неизменно уходил навещать папку, Вуди успел
забыть, что "Облицовочные изделия Зельбста" окружены плотным кольцом
церквей. Он еще лежал в постели, когда до него донесся звон колоколов, и
тут-то он и понял, как велико его горе. Такой острый приступ горя для
мужчины шестидесяти лет, делового, думающего не столько о духе, сколько
отеле, здравомыслящего, тертого, был до крайности неприятен. А когда Вуди
испытывал неприятные ощущения, он полагал, что их надо перебить. Вот он и
подумал: что бы такое принять? В целительных средствах не ощущалось
недостатка. Погреб Вуди был забит ящиками шотландского виски, польской
водки, арманьяка, мозельского, бургундского. Морозильники - бифштексами,
дичью, камчатскими крабами. Вуди не мелочился - покупал ящиками, дюжинами
бутылок. И тем не менее, когда он наконец встал с постели, он выпил
всего-навсего чашку кофе. В ожидании, пока закипит чайник, Вуди облачился
в вывезенный из Японии костюм борца дзюдо и решил разобраться в себе.
Умиляло Вуди все честное, неподдельное. Неподдельность была в несущих
балках, в ничем не закамуфлированных бетонных опорах высотных зданий.
Выдавать одно за другое нехорошо. Буди не выносил показухи. Неподдельность
была в камне. В металле. Безусловная честность была и в воскресных