"Сол Беллоу. Серебряное блюдо (Авт.сб. "На память обо мне")" - читать интересную книгу автора

путешественника, проплывавшего в ту пору мимо, это зрелище поразило: ему
почудилось, будто буйвол и буйволица безмолвно вопрошают друг друга, что
же случилось. В их поведении он прочитал горе, узрел звериную тоску. От
Белого Нила у Вуди осталось впечатление, будто он вернулся в доадамову
пору, и мысли, вызванные к жизни этим впечатлением, он увез с собой в
Южный Чикаго. А заодно с ними и пачечку гашиша из Кампалы. Вуди мог
нарваться на неприятности на таможне, но шел на риск, делая ставку скорее
всего на свою плотную фигуру, румяное открытое лицо. Он не походил на
злоумышленника, впечатление производил не дурное, а хорошее. Просто он
любил риск. Ничто не взбадривало его так, как риск. В таможне он швырнул
плащ на прилавок. Если инспекторам вздумается обыскать его карманы, он
отречется от плаща, и все дела. Но он вышел сухим из воды, и в День
благодарения они ели индейку, нашпигованную гашишем. Удивительно было
вкусно. Собственно говоря, тогда папка - а он тоже обожал рисковать,
играть с огнем - последний раз присутствовал на семейном торжестве. Вуди
попытался разводить гашиш у себя на заднем дворе, но вывезенные из Африки
семена не взошли. Зато он завел грядку марихуаны позади склада - там, где
держал свой роскошный "линкольн-континентал". Вуди не был злоумышленником,
но не желал ограничивать себя рамками закона. Просто из самоуважения.
После того Дня благодарения папа тихо пошел ко дну, словно в нем
открылась течь. Тянулось это не один год. Он не вылезал из больницы, чах,
мысли его разбегались, пожаловаться и то толком не мог, разве что Вуди в
минуты просветления по воскресеньям - воскресенья Вуди неизменно проводил
с отцом. Моррис - любитель, но такой сильный, что в былые времена с ним
считался сам Вилли Хоппе [знаменитый американский бильярдист], не знавший
себе равных среди профессионалов, - не мог забить легкую подставку. Теперь
он лишь изобретал удары и пространно рассуждал, как можно положить от трех
бортов. Полька Галина - Моррис прожил с ней лет сорок как муж с женой - к
этому времени сама состарилась и не могла его навещать. Так что папу
навещал Вуди - кто ж еще? Была у Вуди и мать, которая перешла в
христианство, и она также нуждалась в уходе: ей шел девятый десяток, и ее
то и дело укладывали в больницу. Чего только у них у всех не было - и
диабеты, и плевриты, и артриты, и катаракты, и электрокардиостимуляторы. И
все пеклись лишь о теле, а тело сдавало.
Еще у Вуди было две сестры, старые девы, обеим перевалило за пятьдесят,
ревностные христианки, добропорядочные до мозга костей, они до сих пор
жили с мамой в насквозь христианском коттедже. И Вуди, который целиком и
полностью взвалил на себя заботу о всех них, время от времени приходилось
помещать одну из девочек (девочки то и дело болели) в психиатрическую
больницу. Не строгого режима, упаси Боже. Славные женщины, в молодости
были чудо что за красавицы, да вот беда: и у той, и у другой не все дома.
Объединить враждующие кланы: маму-выкрестку, сестер-фундаменталисток,
папу, читавшего газету, пока не отказали глаза, исключительно на идиш,
Галину, истовую католичку, - не было никакой возможности. Вуди - он вот
уже сорок лет как расстался с семинарией - относил себя к агностикам.
Папка, черпавший всю - а много ли ее там - религиозность из газеты на
идиш, все-таки взял с Вуди обещание похоронить его на еврейском кладбище,
и там он сейчас и покоился в гавайке, купленной для него Вуди на съезде
облицовщиков в Гонолулу. Вуди не доверил обряжать папу служителям, а
пришел в морг, сам натянул на мертвое тело рубашку, и старик ушел под