"Сол Беллоу. Дар Гумбольдта" - читать интересную книгу автора

Я думал о Гумбольдте с куда большей серьезностью и сожалением, чем
можно решить, исходя из этого заявления. Я любил не так уж много людей. А
потому не должен был потерять ни одного. Неоспоримым знаком этой любви было
то, что я видел Гумбольдта во сне. И каждый раз, когда это случалось, я
метался и кричал. Однажды мне приснилось, будто мы встретились в аптеке
Вилана на углу Шестой и Восьмой улиц в Гринвич-Виллидж. И он был не
поверженным безразличным оплывшим человеком, которого я видел на 46-й улице,
а просто упитанным Гумбольдтом благополучного периода жизни. Он сидел рядом
со мной возле питьевого фонтанчика с газированной колой. Из глаз моих
полились слезы:
- Где ты был? Я думал, ты умер.
А он ответил, спокойный и, кажется, очень довольный:
- Теперь я понимаю все.
- Все? Что значит все?
Но он только повторял:
- Все.
Я не мог добиться от него большего и заплакал от счастья. Конечно, это
был только сон, какие случаются, когда на душе неспокойно. Наяву у меня
довольно скверный характер - вот уж за что меня никогда не хвалили. И это,
конечно, совершенно очевидно мертвым. Они-то наконец покинули хрупкую и
мутную телесную оболочку. Есть у меня подозрение, что живые смотрят на мир
глазами своего эго. А смерть выносит нас на периферию, и мы заглядываем
внутрь себя. Встречаем у Вилана старых друзей, которые все еще сражаются с
тяжким грузом индивидуальности, и ободряем их откровениями, мол, когда
придет их черед приобщиться к вечности, они тоже начнут понимать все или
хотя бы поймут то, что происходило с ними. Но поскольку такие рассуждения
никак не вяжутся с Наукой, мы боимся придерживаться этой точки зрения.
Ну ладно, пожалуй, я попытаюсь резюмировать: в возрасте двадцати двух
лет Фон Гумбольдт Флейшер опубликовал свой первый поэтический сборник. Вы
можете подумать, что сын неврастеничных эмигрантов с Восемьдесят Девятой и
Вест-Энд - экстравагантного папаши, гонявшегося за Панчо Вильей (на фото,
которое показывал мне Гумбольдт, у него такие кудри, что непонятно, как на
них держалась фуражка), и мамаши из тех плодовитых и горластых
бейсбольно-коммерческих Поташей и Перельмуттеров, сперва неброских, но
привлекательных, а потом отмеченных молчаливым безумием, - что такой молодой
человек окажется неуклюжим, а его синтаксис - неприемлемым для привередливых
критиков-гоев, стоящих на страже Протестантских Традиций и Благородных
Манер. Вовсе нет. Баллады его были чистыми, музыкальными, остроумными,
человечными и даже светоносными. Думаю, они были сродни платоновским. Под
"платоновскими" я подразумеваю абсолютное совершенство, к которому мечтает
возвратиться каждый из нас. Да, язык Гумбольдта был безупречным. Пуританская
Америка могла не беспокоиться. Хотя она все-таки была взбудоражена -
ожидала, что трущобы вот-вот извергнут из своих недр антихриста. А вместо
этого явился Гумбольдт Флейшер с предложением любви. Он вел себя как
джентльмен. Он был очарователен. Поэтому его приняли тепло. Конрад Эйкен*
поздравил его, Т. С. Элиот** одобрительно отозвался о его стихах, и даже
Айвор Уинтерс*** нашел для Гумбольдта доброе слово. А я занял тридцать
баксов и, едва не лопаясь от восторга, отправился в Нью-Йорк, чтобы
потолковать с ним на Бедфорд-стрит. Это было в 1938 году. Мы пересекли
Гудзон на пароме, отправлявшемся с Кристофер-стрит, чтобы поесть устриц в