"Сол Беллоу. Дар Гумбольдта" - читать интересную книгу автора

говорило. Поэтому он валялся там просто как еще один нищий.
______________
* "Нью-Йорк пост" - старейшая нью-йоркская газета, основана в 1801 г.

Не так давно я посетил его дядю Вольдемара на Кони-Айленде. Этот
состарившийся завсегдатай ипподромов живет в доме престарелых. Он сказал
мне:
- Копы обокрали Гумбольдта. Взяли его часы и деньги, даже перьевую
ручку. Он всегда предпочитал перо. Он не писал стихи шариковой.
- Вы уверены, что у него были деньги?
- Он никогда не выходил из дома, не положив в карман хотя бы ста
долларов. Вы должны знать, как он относился к деньгам... Мне его не хватает.
Как мне его не хватает!
Я чувствовал себя точно так же, как Вольдемар. Смерть Гумбольдта
затронула меня сильнее, чем мысли о своей собственной. Он так подавал себя,
что по нему скучали и тосковали. Гумбольдт накопил в себе необходимую
значительность, отражение всех самых важных человеческих чувств. Такое лицо
не забудешь. Только разве для подобного финала его лепили?
Совсем недавно, прошлой весной, я обнаружил, что размышляю об этом по
очень странному поводу. Я ехал во французском поезде с Ренатой, беседовал с
ней о поездке, которая, как и большинство поездок, мне не нравилась, да и
вообще была совершенно не нужной. Рената залюбовалась пейзажем и
воскликнула:
- Какая красота!
Я тоже посмотрел в окно; она была права. Действительно, вид за окном
был прекрасным. Но я видел Красоту множество раз и потому закрыл глаза. Я
отвергаю гипсовых идолов Видимого. Меня, как и всех остальных, приучили
видеть этих идолов, и я устал от их тирании. Я даже подумал, что "узорная
завеса" уже не та, что была раньше. Эта чертова штука износилась. Как
полотенце общего пользования в мексиканском мужском туалете. И я подумал о
силе коллективного самообмана и всем таком прочем. Сегодня мы как никогда
тоскуем по сияющей пылкости безграничной любви, а бесполезные идолы все
упорнее преграждают нам путь. Мир категорий, отделенных от духа, ждет
возвращения жизни. Подразумевалось, что Гумбольдт станет инструментом этого
оживления. Надеждой на новую красоту. Обещанием, секретом красоты.
В Соединенных Штатах, кстати говоря, люди, мыслящие таким образом,
выглядят явными чужаками.
Очень характерно, что именно Рената привлекла мое внимание к Красоте.
Она сама кровно заинтересована в ней, она связана с Красотой.
И еще, у Гумбольдта на лице было написано - он понимает, что нужно было
бы сделать. И в то же время не оставалось никаких сомнений, что ничего
подобного он делать не собирается. Кстати говоря, он тоже обращал мое
внимание на пейзажи. В конце сороковых, когда они с Кэтлин только поженились
и переехали из Гринвич-Виллидж в Нью-Джерси, я навестил их в этом сельском
краю. Все мысли Гумбольдта крутились вокруг земли, цветов, деревьев,
апельсинов, солнца, рая, Атлантиды, Радаманта*. Он говорил об Уильяме
Блейке** в Фелфаме и о мильтоновском рае, поносил городскую жизнь. Город
гнусен. Вслушиваясь в его замысловатые рассуждения, можно было понять, из
каких текстов он их черпает. Во всяком случае, я их знал: Платоновский
"Тимей", рассуждения Пруста о Комбре, Вергилия о сельском хозяйстве,