"Василий Белов. Кануны (Хроника конца 20-х годов) " - читать интересную книгу автора

Другое, самое сильное воспоминание осталось от первого хождения к
причастию. Ему плохо запомнилось то, что он видел: мерцание свечек, залитые
светом оклады икон, суровые добрые лики угодников, а также хоругвь прорезной
меди и цветные платки ши-бановских баб. Все эго он помнил смутно, эти
зрительные картины путались с незабытыми образами его многочисленных детских
снов. Зато очень ярко запомнилось пение. Широкое, всепроникающее, оно на всю
жизнь осталось в душе - сладким осколочком чего-то невыразимо прекрасного и
необъятного. Петька сидел на руках матери, и это пение на миг обволокло,
поглотило его, пронизало все его маленькое существо. Может быть, это было не
все пение, а всего одна напряженно-высокая нота или один, но самый
прекрасный в жизни и мире звук. Этот звук, растаявший под расписными сводами
шибановской церкви, навсегда поселился в Петькином сердце: ему было тогда
три или четыре года.
А в пять он уже ходил с корзинкой по деревням. До сих пор не
зарубцевалось в гиринском сердце это больное, оставленное детством место. Из
тех горьких хождений он больше всего запомнил одно: когда он пришел в
Ольховицу и чужие, незнакомые ребята кидали в него камнями. Камни летели
градом, ребятишки гнали его вдоль улицы, и он, в слезах и отчаянии,
затравленно забежал в чье-то крылечко. В сенях молодой бородатый мужик тесал
топорище. Он спросил Петьку, чей и откуда. Пока Петька, уткнувшись лицом в
стену, вздрагивая плечами, стоял в сенях, мужик сходил в избу и принес
пригоршни вяленой репы. Он высыпал лакомство в Петькину кепку, погладил по
его голове большой жесткой ладонью. Петь-кино сердце таяло от благодарности
и любви, ненависть к чужим ребятишкам быстро исчезла. Но мужик подозвал
ребятишек, взял одного из них за загривок, сорвал горсть крапивы и отстегал
по голым ногам, приговаривая: "Не обижай убогих, будь человеком! Не обижай
убогих, будь человеком..." Петька, позабыв корзинку с милостынями, побежал
по дороге, ближе к своей деревне, но выстеганный крапивой мальчишка догнал
его в поле и подал корзинку. Петьке было уже жалко сверстника, а тот
бодрился и все приговаривал: "А вот и не больно, а вот и не больно
нисколечко!" Они сели на обросшую куриной слепотой бровку канавы, и Петька
по-братски разделил с Пашкой вяленицу, подаренную Петьке Пашкиным отцом
Данилом Пачиным.
Накрепко унаследовав отцовское прозвище, Петька жил с матерью и сестрой,
пока не пришло письмо из Москвы от отцовского сослуживца. Все остальное
Гирин помнил уже ясно и четко. До самой смерти Шиловского-старшего Пегька
спал с Арсентием на одной кровати, хлебая с ним одну и ту же похлебку. С
получки они покупали одинаковые покупки, а в литейке формовали одни и те же
детали.
Жизнь зацепила Петьку своей новизной и поволокла, устремила куда-то, он
помнил все, но не успевал осмысливать. Однажды он очнулся курьером
канцелярии ЦИКа. Привыкший к шуму литейки, к запаху литейного газа и
земледелки, он было подумывал и о женитьбе, но тут жизнь, вернее работа,
начисто изменилась. Осмысливая эти изменения, Петька начал задумываться
сперва о своей, а потом и не только своей судьбе.
По праздникам и выходным, когда Арсентий распускал по комнате дух
одеколона и гуталина, а на столе в соседстве с зеленым графинчиком кипел
самовар, Петька брал купленную на паях с Арсентием гармонику, играл и пел
знакомую, но заново понятую песню о московском пожаре:
Судьба играет человеком, Она изменчива всегда. То вознесет его над