"Василий Белов. Час шестый ("Час шестый" #3) " - читать интересную книгу авторастадо. Он распределил его в пустые дворы по обоим концам: в лошкаревский,
орловский, роговский, мироновский, поповский дворы. Колхозные ухажерки пошли доить после того, как подоили своих. "Говорят, у реки новый двор ладят рубить, - вспомнил Евграф ольховские разговоры, и ему стало вроде повеселее. - В Ольховице вон рубят уж. Только много ли у них лесу-то под сок рубленного? Большой двор-то намечен! На сто, а может, и больше коров..." Был, видимо, сухорос. Солнышко садилось в такой лазоревой, такой золотой широте родимого неба, таким теплым запахом высыхающих трав тянуло с пожен вместе с вечерней прохладой, что у Евграфа опять захватило дух: "Дома! Ведь он в Шибанихе! Ни тюрьмы теперь, ни чужбины... Слава Богу..." - Садись-ко, Анфимович, мой руки да и садись за стол! - торопила Самовариха. - Вон с Гурей заодно и поужнаешь, а мы трое как-нибудь и потом... Ты, Гуря, чево узоришься? Видно, дома-то в Ольховице тебя лучше потчуют. - Лучше, лучше потчуют дома-то, лучше, - заприговаривал пастух. - А чем лучше-то, Гуря? Сиди уж! - подшучивала Самовариха, пока мужики брякали рукомойником. - Ведь у тебя нет ни отца, ни матки. - Правда, правда, никого нет! Умерли оба. Правда. Самовариха расстелила скатерть, выставила из печи большой черный горшок, подала Евграфу поварешку и принесла решето ржаных сухарей. - Ну-ко, вот ешьте штечки постные, пока теплые! Сухарницу сами сделаете... Дочь Палашка все еще не пришла с пожни, жена Марья баюкала уже засыпающую внучку. Евграф разминал сухари в ладонях, сыпал в большое глиняное блюдо с похлебкой. Такими щами в посты испокон веку называли хлебать, а Евграфу чужой харч показался горьким... Хлебнул ложки три и хотел из-за стола долой. - Да ты, Анфимович, что это? - Самовариха заругалась. - Ведь еще кисель гороховой! Вона сколько нарезано. Что ты, Христос с тобой! Вишь, и Гуря без тебя не хлебает! Евграф опять сел... Начали есть со сковороды холодный гороховый кисель, политый льняным маслом. - Добро, добро с маслом-то, - приговаривал Гуря. - Скусно. Марья усыпила "Витальку". Спросила пастуха, не показался ли больше зверь, выходивший на днях на коровье стадо. - А это пошто, Гуря, медведко-то киселя не ест? - подсмеивалась над пастухом Самовариха. - Гляди, очапает он тебя до крови. Не боишься медведка-то? - А я не боюсь медведка, комаров больше боюсь, оне кусаются... Выходил-то не здешний медведко, наш-то сидит в болоте, это чужой приходил, тигинский. Наш-то не тронет, наш смиренный. Послухмянныи наш-то. Я его не боюсь. Комаров боюсь. - Комаров? - подладилась Самовариха. - У вас комары-то в поскотине кусают больно шибко! - Дак ты чево в Ольховице-то не стал пасти, ежели наши кусают? - Не буду, не буду пасти. Звиря я не боюсь, не боюсь звиря-то, комаров боюсь. Уйду, уйду, не буду пасти. У ваших коров и документов нет. А ольховским-то лошадям на каждую документ в канторе выписали, а коровам пока нету. Не буду пасти, уйду. |
|
|