"Василий Белов. Час шестый ("Час шестый" #3) " - читать интересную книгу автора

стадо. Он распределил его в пустые дворы по обоим концам: в лошкаревский,
орловский, роговский, мироновский, поповский дворы. Колхозные ухажерки пошли
доить после того, как подоили своих. "Говорят, у реки новый двор ладят
рубить, - вспомнил Евграф ольховские разговоры, и ему стало вроде
повеселее. - В Ольховице вон рубят уж. Только много ли у них лесу-то под сок
рубленного? Большой двор-то намечен! На сто, а может, и больше коров..."
Был, видимо, сухорос. Солнышко садилось в такой лазоревой, такой
золотой широте родимого неба, таким теплым запахом высыхающих трав тянуло с
пожен вместе с вечерней прохладой, что у Евграфа опять захватило дух: "Дома!
Ведь он в Шибанихе! Ни тюрьмы теперь, ни чужбины... Слава Богу..."
- Садись-ко, Анфимович, мой руки да и садись за стол! - торопила
Самовариха. - Вон с Гурей заодно и поужнаешь, а мы трое как-нибудь и
потом... Ты, Гуря, чево узоришься? Видно, дома-то в Ольховице тебя лучше
потчуют.
- Лучше, лучше потчуют дома-то, лучше, - заприговаривал пастух.
- А чем лучше-то, Гуря? Сиди уж! - подшучивала Самовариха, пока мужики
брякали рукомойником. - Ведь у тебя нет ни отца, ни матки.
- Правда, правда, никого нет! Умерли оба. Правда.
Самовариха расстелила скатерть, выставила из печи большой черный
горшок, подала Евграфу поварешку и принесла решето ржаных сухарей.
- Ну-ко, вот ешьте штечки постные, пока теплые! Сухарницу сами
сделаете...
Дочь Палашка все еще не пришла с пожни, жена Марья баюкала уже
засыпающую внучку. Евграф разминал сухари в ладонях, сыпал в большое
глиняное блюдо с похлебкой. Такими щами в посты испокон веку называли
овсяную заспу, сваренную с картошкой и луком. Гуря начал с аппетитом
хлебать, а Евграфу чужой харч показался горьким... Хлебнул ложки три и хотел
из-за стола долой.
- Да ты, Анфимович, что это? - Самовариха заругалась. - Ведь еще кисель
гороховой! Вона сколько нарезано. Что ты, Христос с тобой! Вишь, и Гуря без
тебя не хлебает!
Евграф опять сел... Начали есть со сковороды холодный гороховый кисель,
политый льняным маслом.
- Добро, добро с маслом-то, - приговаривал Гуря. - Скусно.
Марья усыпила "Витальку". Спросила пастуха, не показался ли больше
зверь, выходивший на днях на коровье стадо.
- А это пошто, Гуря, медведко-то киселя не ест? - подсмеивалась над
пастухом Самовариха. - Гляди, очапает он тебя до крови. Не боишься
медведка-то?
- А я не боюсь медведка, комаров больше боюсь, оне кусаются...
Выходил-то не здешний медведко, наш-то сидит в болоте, это чужой приходил,
тигинский. Наш-то не тронет, наш смиренный. Послухмянныи наш-то. Я его не
боюсь. Комаров боюсь.
- Комаров? - подладилась Самовариха.
- У вас комары-то в поскотине кусают больно шибко!
- Дак ты чево в Ольховице-то не стал пасти, ежели наши кусают?
- Не буду, не буду пасти. Звиря я не боюсь, не боюсь звиря-то, комаров
боюсь. Уйду, уйду, не буду пасти. У ваших коров и документов нет. А
ольховским-то лошадям на каждую документ в канторе выписали, а коровам пока
нету. Не буду пасти, уйду.