"Андрей Белый. На рубеже двух столетий (Воспоминания в 3-х кн., Книга 1) " - читать интересную книгу автора

трилогии Белого, видимо, возникает неизбежно (и сам Белый говорит о "своем
"былом и думах" применительно к "берлинской" редакции "Начала века") [См.
письмо Белого к П. Н. Медведеву от 10 декабря 1928 г. (В кн.: "Взгляд".
Критика. Полемика. Публикации. М., 1988, с. 432)]. По широте охвата
исторической жизни, обилию и яркости индивидуальных характеристик, полноте и
подробности автобиографического исповедания мемуарный цикл Белого
выдерживает сравнение, пожалуй, лишь с двумя аналогичными произведениями
русских классиков - "Былым и думами" А. И. Герцена и "Историей моего
современника" В. Г. Короленко. Подобно Герцену и Короленко, Белый
предпринимает опыт детализированной автобиографии, построенной по
хронологическим этапам прожитой жизни (детство, юность, зрелость) на фоне
широкой исторической панорамы и с вкраплением относительно самостоятельных
очерков - мемуарных портретов современников. Сходство в мемуарном методе,
жанре, приемах повествования, однако, только оттеняет существенные отличия
Белого в характере и стиле предпринятого им летописания.
Плоды деятельности любого мемуариста неизбежно должны находиться в
согласии е формулами: "я видел", "я знаю", "я вспоминаю", "я свидетельствую"
и т. д. Следуя этим формулам, Белый в своих мемуарных реконструкциях упорно
делает акцент не на сказуемом, как в большинстве своем другие мемуаристы, а
на подлежащем - личном местоимении. То, что для Короленко, например, было бы
неприемлемо (характерно самое заглавие его книги о себе - "История моего
современника": писатель демонстративно устраняет собственное "я", настаивает
на исключительно объективной значимости своих индивидуальных жизненных
перипетий), для Белого - единственно возможный вариант. Неизменно задающее
тон всему повествованию личностное начало - отличительная примета
воспоминаний Белого и в сопоставлении с мемуарными книгами других
писателей-символистов, появившимися незадолго до возникновения трилогии
Белого или почти одновременно с ней. "Живые лица" (1925) 3. Гиппиус,
"Встречи" (1929) В. Пяста, "Годы странствий" (1930) Г. Чулкова содержат
немало субъективных, пристрастных оценок и характеристик, но по самой
фактуре изображения они представляют собой вполне традиционные мемуары,
выдержанные в добросовестно "объективной" манере и предлагающие описания,
трактовки и обобщения, мыслимые как адекватные определенным лицам или
явлениям. Напротив, Белый с гораздо большей охотой отдается своим зачастую
непредсказуемым ассоциациям, причудливым впечатлениям, метафорическим
сопоставлениям, образотворчеству и мифотворчеству; в результате возникает не
набор документально - или по замыслу - заведомо точных словесных фотографий,
а некая новая суверенная художественно-документальная реальность,
выстроенная по законам образного мышления и управляемая фантазией не в
меньшей мере, чем императивными данными зрения, слуха и понимания. В этой
созданной Белым новой реальности, например, выступающий с речью великий
французский социалист и знаменитый оратор Жан Жорес предстает в образах то
слона ("Кричал с приседанием, с притопом увесистой, точно слоновьей ноги,
точно бившей по павшему гиппопотаму; почти ужасал своей вздетой, как хобот,
рукой"), то громовержца Зевса ("...сверкал стрелами в тучищах: дыбились
образы, переменялся рельеф восприятий; рукой поднимал континент в океане;
рукой опускал континент: в океан"); совокупность подобных образных
построений и штрихов в изображении личности отодвигает на второй план то,
что оказалось бы, разумеется, в центре внимания у другого мемуариста, -
сообщение о содержании выступления Жореса.