"Андрей Белый. На рубеже двух столетий (Воспоминания в 3-х кн., Книга 1) " - читать интересную книгу авторатрилогии Белого, видимо, возникает неизбежно (и сам Белый говорит о "своем
"былом и думах" применительно к "берлинской" редакции "Начала века") [См. письмо Белого к П. Н. Медведеву от 10 декабря 1928 г. (В кн.: "Взгляд". Критика. Полемика. Публикации. М., 1988, с. 432)]. По широте охвата исторической жизни, обилию и яркости индивидуальных характеристик, полноте и подробности автобиографического исповедания мемуарный цикл Белого выдерживает сравнение, пожалуй, лишь с двумя аналогичными произведениями русских классиков - "Былым и думами" А. И. Герцена и "Историей моего современника" В. Г. Короленко. Подобно Герцену и Короленко, Белый предпринимает опыт детализированной автобиографии, построенной по хронологическим этапам прожитой жизни (детство, юность, зрелость) на фоне широкой исторической панорамы и с вкраплением относительно самостоятельных очерков - мемуарных портретов современников. Сходство в мемуарном методе, жанре, приемах повествования, однако, только оттеняет существенные отличия Белого в характере и стиле предпринятого им летописания. Плоды деятельности любого мемуариста неизбежно должны находиться в согласии е формулами: "я видел", "я знаю", "я вспоминаю", "я свидетельствую" и т. д. Следуя этим формулам, Белый в своих мемуарных реконструкциях упорно делает акцент не на сказуемом, как в большинстве своем другие мемуаристы, а на подлежащем - личном местоимении. То, что для Короленко, например, было бы неприемлемо (характерно самое заглавие его книги о себе - "История моего современника": писатель демонстративно устраняет собственное "я", настаивает на исключительно объективной значимости своих индивидуальных жизненных перипетий), для Белого - единственно возможный вариант. Неизменно задающее тон всему повествованию личностное начало - отличительная примета писателей-символистов, появившимися незадолго до возникновения трилогии Белого или почти одновременно с ней. "Живые лица" (1925) 3. Гиппиус, "Встречи" (1929) В. Пяста, "Годы странствий" (1930) Г. Чулкова содержат немало субъективных, пристрастных оценок и характеристик, но по самой фактуре изображения они представляют собой вполне традиционные мемуары, выдержанные в добросовестно "объективной" манере и предлагающие описания, трактовки и обобщения, мыслимые как адекватные определенным лицам или явлениям. Напротив, Белый с гораздо большей охотой отдается своим зачастую непредсказуемым ассоциациям, причудливым впечатлениям, метафорическим сопоставлениям, образотворчеству и мифотворчеству; в результате возникает не набор документально - или по замыслу - заведомо точных словесных фотографий, а некая новая суверенная художественно-документальная реальность, выстроенная по законам образного мышления и управляемая фантазией не в меньшей мере, чем императивными данными зрения, слуха и понимания. В этой созданной Белым новой реальности, например, выступающий с речью великий французский социалист и знаменитый оратор Жан Жорес предстает в образах то слона ("Кричал с приседанием, с притопом увесистой, точно слоновьей ноги, точно бившей по павшему гиппопотаму; почти ужасал своей вздетой, как хобот, рукой"), то громовержца Зевса ("...сверкал стрелами в тучищах: дыбились образы, переменялся рельеф восприятий; рукой поднимал континент в океане; рукой опускал континент: в океан"); совокупность подобных образных построений и штрихов в изображении личности отодвигает на второй план то, что оказалось бы, разумеется, в центре внимания у другого мемуариста, - сообщение о содержании выступления Жореса. |
|
|