"Андрей Белый. На рубеже двух столетий (Воспоминания в 3-х кн., Книга 1) " - читать интересную книгу автора

расценил книгу так: "Нечто единственное в своем роде по смеси талантливости,
подхалимства и злобно-завистливой душевной мелкости. Завидует всем, даже
Щепкиной-Куперник, и оплевывает даже тех, кого "любит", напр(имер)
Стороженку. Что-то беспримерное" (ЦГАЛИ, ф. 155, оп. 1, ед. хр. 296);
Горнфельд в ответном письме от 24 февраля выражал сходное мнение о книге:
"Она ужасна мелкостью, жестокостью, глупостью, при всем ее великолепии"
(ГБЛ, ф. 356, карт. 1, ед. хр. 22). Эти сведения любезно сообщены нам М. Г.
Петровой.], предполагали потаенные неблаговидные намерения, не задумываясь
над тем, что в мемуарах Белого общий канон изображения в принципе не
меняется в зависимости от авторской симпатии или антипатии к запечатленным
им лицам.
Еще большее неприятие, чем приемы Белого в изображении реальных людей и
жизненных обстоятельств, вызвали его попытки по-новому осветить литературный
процесс первых десятилетий XX века и свое участие в нем. И если в первом
случае у критиков Белого сказывалась по большей части эстетическая глухота,
невосприимчивость к нетрадиционному опыту в мемуарном жанре, то в отношении
опыта полемической переоценки общих представлений о символизме, его истории
и теории, характере писательской деятельности Белого-символиста
контраргументы оказывались в ряде случаев вполне обоснованными.
Новизна новой мемуарной версии, в сравнении с прежней, в центре которой
стоял Блок, воссозданный любовно и проникновенно, заключалась прежде всего в
решительной переоценке этого образа. Тем, как был изображен Блок ранее,
Белый к моменту начала работы над первой книгой трилогии был решительно
недоволен. "Блок мне испортил "Начало века", - писал он Медведеву 10 декабря
1928 г. - И если бы писал теперь, то писал - не так, да и Блока взял бы не
так; эпически, а не лирически; этот "лирический" Блок "Начала века" и
"Воспоминаний" мне очень не нравится: нельзя похоронное слово разгонять на
ряд печатных листов. Это - остаток романтики; трезвая действительность
требует корректива к Блоку, пути которого, как Вам, вероятно, известно, мне
чужды" ["Взгляд", с. 432]. Определенным толчком к решению "переписать"
"лирический" образ поэта послужило для Белого знакомство с опубликованными в
1928 г. дневниками Блока, глубоко его разочаровавшими. "Могу сказать кратко:
читал - кричал! (...), - признавался Белый в письме к Иванову-Разумнику от
16 апреля 1928 г. - Крепко любил и люблю А. А., но в эдаком виде, каким он
встает в 11 - 13 годах, я вынести его не могу (...) Если бы Блок
исчерпывался б показанной картиной (...), то я должен бы был вернуть свой
билет: билет "вспоминателя Блока"; должен бы был перечеркнуть свои
"Воспоминания о Блоке" <...>" [ЦГАЛИ, ф. 1782, оп. 1, ед. хр. 19.
47Fleishman L. Bely's Memoirs, p. 229-230].
Были ли более глубинные причины этой переоценки, трудно судить. Л.
Флейшман полагает, что на нее повлияли также резкие высказывания Блока по
адресу Белого, обнародованные в книге "Письма Александра Блока к родным"
(1927), и в особенности наметившаяся в советской критике тенденция
противопоставления Блока - поэта революции Белому - узнику мистицизма. Это
объяснение вполне правомерно, поскольку известно, что Белый воспринимал
такой способ канонизации Блока весьма болезненно и в противовес ему пытался
доказать, что именно Блок оставался безотчетным мистиком, а сам он
сознательно шел к революции и пытался обосновывать научное мировоззрение
[См.: например: Белый Андрей. Ветер с Кавказа. Впечатления. М., 1928, с.
183-188]. Как бы то ни было, портрет Блока в мемуарной трилогии вполне