"Андрей Белый. На рубеже двух столетий (Воспоминания в 3-х кн., Книга 1) " - читать интересную книгу автора

художественным результатом. В известном смысле импровизационный характер,
беглость и непринужденность мемуарного повествования, присущие этой книге,
заключают в себе немалые достоинства; неприхотливость и безыскусность,
возможно, в данном случае скорее отвечают воплощению творческой задачи, чем
переутонченность и переусложненность, столь свойственные поздней прозе
Белого. Найденная манера изложения, думается, наилучшим образом
способствовала созданию замечательных литературных портретов Умова,
Мензбира, Тимирязева, Анучина, Поливанова, многих других представителей
московского ученого мира и культурно-общественных деятелей - а именно за
обрисовку этих портретов отдавали дань силе и мастерству Белого даже те
критики, которые не видели в его мемуарах других похвальных черт.
Принимаясь за работу над новой мемуарной версией, Белый гарантировал в
письме к Медведеву "цензурность" будущего текста. Эти слова подразумевали
прежде всего попытку рассказать о прошлом с позиций, диктуемых новой
исторической эпохой. У нас нет никаких оснований сомневаться в искренности
подобных устремлений Белого: многие его произведения конца 1920-х - начала
1930-х гг., поступки и высказывания (в том числе и высказывания "не для
печати") свидетельствуют о том, что писатель хотел выйти из своего
символистского прошлого и найти общий язык с живой современностью,
установить неформальные контакты с носителями нового, социалистического
сознания, включиться в текущий литературный процесс как его полноправный
участник, а не в виде некой реликтовой персоны. Д. Е. Максимов, побывавший у
Белого в 1930 г., свидетельствует: "Он говорил тогда о постоянстве своего
мировоззрения, о том, что и в новых условиях остается самим собой, сохраняет
в себе свое "прежнее", весь опыт своего пути, ни от чего не отступая. Но
вместе с тем он соединяет с "прежним" "новое", созревшее в нем за последнее
время, - то, что сближает его с окружающим, с современностью. И он показал
мне лежащую на столе машинописную рукопись своей книги "На рубеже двух
столетий" и с наивной гордостью сказал, что в этой книге такое соединение
ему удалось осуществить - и оно удовлетворяет издателей" [Максимов Д. О том,
как я видел и слышал Андрея Белого. Зарисовки издали. - В его кн.: Русские
поэты начала века. Л., 1986, с. 372].
Соединение "прежнего" и "нового" - при том, что объект художественного
исследования в мемуарах не мог не оставаться сугубо "прежним", -
предполагало прежде всего изменение стилистики мемуарного изложения и
введение новых оценочных и полемических характеристик. Официальная же
"новизна" в оценке эпохи, взятой объектом мемуарной реставрации, для Белого
оказывалась неприемлемой: это была по сути та же директивная догматическая
схема, которую Троцкий использовал в разоблачительной статье о нем и которая
в эпоху "великого перелома" не только не была отброшена, но окостенела, как
истина в последней инстанции, и обжалованию не подлежала. Принципиальным
идеологическим требованием, следование которому гарантировало книге
"цензурность", было резко и однозначно критическое отношение к
дореволюционной культуре господствовавших классов - а именно под эту рубрику
попадали все, с кем Белый общался в детстве и юности; неприемлемым было
сочувственное и даже нейтрально-безоценочное касание религиозно-философской,
мистической, церковной проблематики, которая была неотрывно вплетена в
систему духовных исканий писателя; наконец, характеристика лиц, оказавшихся
в эмиграции, не имела права быть восторженной или хотя бы теплой и
сочувственной, вне зависимости от того, о каком конкретном лице и о каких