"Ален де Бенуа. Как можно быть язычником" - читать интересную книгу автора

Philosophy, London, 1947, p. 173). В течение долгого времени христиане
предпочитали не сталкиваться с язычниками на почве философской мысли: только
позднее к (...) наиболее элементарной и зачастую наиболее ничтожной вере,
простой доверчивости, они рискнули прибавить (...), убежденность, основанную
на более сложном рассуждении. Подобное отношение оставило многочисленные
следы в христианском сознании. Еще св. Августин заявляет, что "эта жизнь -
лишь комедия человеческого рода" (Enarr. in Ps., 127). Можно наблюдать
возрождение подобных взглядов в квазиманихейских формах в современную эпоху:
"Мир гнется под законом Зла, и Зло, таким образом, - это другое название
мира" (B.H. Levy, Le testament de Dieu, Grasset, 1979, p. 238). (Ср. также
слова Марека Хальтера: "Никто не уходит безнаказанным из этого мира, где все
ведет к угнетению и смерти - как безумие, так и надежда!").
Для языческой мысли, напротив, человеческое сознание принадлежит миру и
в силу этого не является радикально отличным от божественной сущности. По
отношению к Судьбе (...) человек является законом мира (...) и мерой всех
вещей; одновременно с полнотой мира он являет лик самого Бога. Это
интуитивное ощущение того, что сознание и дух человека связаны с миром,
имело многочисленные продолжения в современной философии и эпистемологии, от
монад Лейбница до частиц Тейяра.[21] В язычестве мир, не будучи не-Богом,
столь же "совершенен", сколь и Бог, наоборот, Бог столь же "несовершенен",
сколь и мир; один из великих уроков "Илиады" заключается в том, что боги
сражаются с людьми и между собой...
На Олимпе, говорит Гераклит, "бессмертные смертны, смертные бессмертны,
[одни] живут за счет смерти других, за счет жизни других умирают" (фрагм.
62). Невозможно лучше выразить то, что между людьми и богами есть разница
уровне, но нет коренной разницы в природе. Боги созданы по образу людей,
возвышенное представление которых они являют; люди, преодолевая самих себя,
могут, по крайней мери частично, приобщиться к природе богов. В античности
образцовая фигура героя представляет собой ступень между двумя уровнями.
Герой является полубогом - идея, казавшаяся совершенно естественной древним
грекам и римлянам и неизбежно являющаяся полным богохульством для Библии.
Когда у греков или римлян человек причислялся к героям, это встречалось с
восторгом. В Библии же, когда "змей" предлагает Еве быть "как боги" (Бытие
3, 5), это рассматривается как "мерзость". Позднее Эрих Фромм показал,
насколько противоположны друг другу фигуры героя и христианского мученика:
"Мученик представляет собой полную противоположность языческому герою,
олицетворенному греческими и германскими героями (...); для языческого героя
ценность человека заключается в храбрости, которая позволяет ему добиться
власти и удерживать ее, и он радостно умирает на поле битвы в самый миг
своей победы" ("Иметь или быть?"). Любая идея о состоянии или существе,
"промежуточном" между человеком и Богом, человеко-боге или боге, принявшем
человеческий облик, чужда Библии с самых ее истоков. (И в этой связи
истолкование Иисуса в христианстве как "подлинного Бога и подлинного
человека" уже свидетельствует об определенном компромиссе с языческим духом:
иудаизм не только не признает Иисуса Мессией, обещанным в Писании, но для
него, кроме того, было бы невозможно принять его "единосущность" Яхве).
Бог Библии, "в отличие от большинства божеств, не отражает положения
человека" - замечает Мирча Элиаде. "У него нет семьи, а есть лишь небесный
двор. Яхве одинок" (Histoire des croyances et des ides religieuses, vol. 1,
Payot, 1976, p. 194). Это "одиночество" Яхве является следствием его