"Александр Бенуа. Жизнь художника (Воспоминания, Том 2) " - читать интересную книгу автора

из самых прекрасных и поэтичных сооружений на всем пространстве Государства
Российского! Гордо и благолепно подымается над всем прочим колоссальная
масса главного пятиглавого собора и точно дьяконы, совершающие торжественную
литургию, обступают в значительном от собора расстоянии четыре совершенно
одинаковые церкви; вокруг же всего этого Божьего селения тянется высокая
стена, прерывающаяся в известном ритме разнородными затейливыми башенками.
Все вместе производит во всякое время и в любую погоду, сказочное
впечатление, но сказочность эта приобретает особенно волнующий характер,
когда, в ясные летние вечера, все эти здания начинают таять в алых лучах
заходящего солнца, а многочисленные их купола и шпили загораются золотом
крестов, и теми лепными гирляндами, коими убрала голубые луковицы церквей -
роскошная фантазия Растрелли! Мне кажется, именно на Смольном я понял
прелесть архитектуры в пейзаже и, еще не осознав своей какой-то связи с
прошлым Петербурга, уже напитывался, глядя на эту единственную картину, ее
дивной красотой.
Если перевести взор от Смольного влево, то открывался вид на Большую
Охту с ее церковью, вокруг которой толпились деревянные домишки с их
зелеными и красными крышами; дальше зияли чернотой отверстия старинных
верфей для постройки судов, а из-за загиба Невы мерещились в затуманенной
дали башни Александро-Невской Лавры и очень оригинальная церковь,
построенная в русском стиле приятелем отца - архитектором Щуруповым. Если же
обратить взор вправо, то на противоположном берегу вслед за заборами и
амбарами дровяных складов (Громовской биржи), виднелся Таврический Дворец с
его плоским куполом, а рядом темно-красным силуэтом возвышалась недавно
построенная водонапорная башня; совсем вдали сиял золотом сферический купол
Исаакия и высилась масса разных колоколен. Папа любил мне все эти здания
называть и, "штудируя" Петербург с Кушелевского бельведера, я выучился
названиям многих его достопримечательностей и запомнил их типичные
очертания.
Все это было неподвижное, далекое, каменное, ближе же к нам и во всю
ширину панорамы лежала пребывавшая в непрестанном движении река. Лишь очень
редко, в моменты полного безветрия, наступало затишье, и тогда в водах Невы
отражались здания противоположного берега. Но даже в такие дни голубая гладь
то и дело нарушалась кипевшей на ней жизнью. То, дымя трубой, плыл черный
переполненный до отказа Шлиссельбургский пароход, то суетливо несся
крошечный пароходик финляндского общества, то буксир тащил за собой вереницу
барок. Кроме того, сотни цветисто раскрашенных яликов беспрерывно сновали во
всех направлениях, или же уплывали далеко вверх по реке большие рыбацкие
лодки, закидывавшие невода.
Движение по Набережной улице вдоль забора Кушелевки было в обыкновенные
дни не Бог весть каким интересным и уже во всяком случае не отличалось
нарядностью - слишком сказывалась близость рабочего пригорода. Редко-редко
проедет какой-либо собственный экипаж, принадлежащий иностранцу-фабриканту
или одному из помещиков-дачников, имевших свои усадьбы дальше за Охтой.
Обыкновенно же мимо нас тянулись бесконечные вереницы возов с разными
товарами или просто крестьянские телеги, отправлявшиеся из деревень в
Петербург и обратно. Пеший люд состоял из всякого рода мастеровых и рабочих,
да еще из охтенских молочниц, которые шли по утрам целыми взводами с
коромыслами, на концах которых побрякивали жестяные кружки с молоком, и с
корзинами масла и творога за спиной. То были или подлинные чухонки или