"Александр Бенуа. Жизнь художника (Воспоминания, Том 2) " - читать интересную книгу автора

валялось несколько книг, но видно больной не в силах был читать, а пребывал
в состоянии полной прострации с лихорадочно горящими глазами, с руками,
вытянутыми вдоль тела. В те времена еще не знали, что чахотка заразительна,
но, кроме того, мать моя вообще относилась к заразам довольно скептически, а
потому мне вслед и за первым визитом, обнаружившим всю тяжесть недуга моего
учителя, позволили посещать его ежедневно и даже без бонны, благо та дача, в
которой он жил, стояла всего в нескольких шагах от нашей и мама была
уверена, что я не заблужусь по дороге.
Хочется думать, что эти мои посещения не были в тягость бедному мосье
Станислас. Несомненно, наши симпатии с первого же дня оказались взаимными.
По натуре он был один из тех взрослых, которые обладают чудесным даром
"сохранения детскости" и для которых общество детей, особенно развитых и
интересных (к которым без лишней скромности я могу причислить и себя),
иногда даже приятнее общества людей одного с ними возраста. Почти всегда я
заставал мосье Станисласа лежащим на своей убогой кровати, но уже в слове
"войдите", которое он произносил в ответ на мой стук, звучала радость, а,
очутившись в комнате, я сразу видел довольную улыбку на его посинелых губах,
обыкновенно сложенных в горькую усмешку. В дни, когда недуг меньше его
мучил, он даже вставал и принимался ходить по скрипучим половицам своего
чердака, я же неизменно усаживался на дырявое серое одеяло и готов был
сидеть так часами, забрасывая его вопросами самого разнообразного характера.
У меня их накоплялось масса, и иногда брало такое нетерпение услыхать
ответы, что я задавал все новые и новые, часто не вполне дослушав его
"объяснение".
Часть беседы вертелась вокруг божественных и "философских" тем. Меня
тогда особенно волновали мысли о загробной жизни, о привидениях, о вечности,
о звездном пространстве, о бесконечности. Иногда же мы переходили на
естествознание (кажется, мосье Станислас был студентом-естественником, но не
мог продолжать занятий в университете из-за безденежья и болезни). Тогда он
с увлечением рассказывал про насекомых, жизнь которых была его
специальностью и которых он собирал и хранил в изготовленных им же коробках.
Несколько таких коробок под стеклом висели по рваным, но тщательно
подклеенным обоям. Эти коробки, несколько десятков книг и ветхий чемодан -
это было все, чем он владел, а необходимой мебелью его снабдил Матвей
Яковлевич, который и устроил мосье Станисласа наверху этой, снятой для
рабочих дачи. Иногда, впрочем, мосье Станислас вспоминал и о взятых им на
себя педагогических обязанностях, и тогда бралась французская грамматика
Марго, но эта серьезная и скучная книга обладала почему-то свойством нас
обоих веселить и над той или иной фразой мы оба до слез хохотали, причем
смех мосье Станисласа неизменно переходил в раздирающий кашель,
сопровождавшийся усиленным кровохарканьем.
К концу лета привязанность моя к мосье Станисласу дошла до чего-то
восторженного. Ко мне, совершенно чужому мальчику, он относился, как брат
или как во всем равный со мной приятель. Бывали дни, когда мосье Станислас
вдруг как-то оживал, молодел и тогда он мог говорить, необычайно умно и
красноречиво, целыми часами. Если же, напротив, ему становилось слишком
худо, то он просил меня уйти, но делал это с таким тактом, с такой
трогательной вежливостью, что я хоть и огорчался, однако подчинялся
беспрекословно. В дождливые дни я бежал к нему, накинув свой дождевик
(ребенком я вообще любил бегать по дождю) и в такие дни наши беседы