"Александр Бенуа. Жизнь художника (Воспоминания, Том 2) " - читать интересную книгу автора

такую подлинную быль из уст самого страдавшего, я весь застыл, и мрачные
картины одни за другими западали в душу, врезывались навсегда в память. Из
отдельных эпизодов меня особенно поразило то, что Бикарюков, живя в каком-то
провинциальном городе, принужден был для своего питания рыться в помойных
ямах, и он бывал счастлив, когда ему удавалось раскопать в них какие-либо
отбросы: кожуру от огурцов, селедочные головы, раковые скорлупы! Особенно
меня поразила последняя подробность. Раковые скорлупы было очень приятно
выуживать в "биске", когда они были наполнены превкусным фаршем, но раковая
скорлупа, найденная в грязи, полутухлая - это было нечто совсем, иное, при
одной мысли о чем начинало тошнить.
Еще более глубокое чувство жалости я в то же кушелевское лето
почувствовал в отношении другого человека, и это чувство было осложнено тем
подобием дружбы, которая возникла между мной, семилетним мальчиком, и этим
двадцатилетним молодым человеком. Его фамилии я не запомнил, да и не уверен,
знал ли я ее когда-либо. Не только я, но и все наши домашние звали его
просто мосье Станислас. Под этим же именем он живет и в моей памяти. Откуда
он взялся, какая злая судьба его закинула в русскую столицу, как он попал на
Охту, кто были его родители - этого я не узнал никогда. Мосье Станислас как
будто избегал вообще подобных тем. Но возможно, что он был сыном какого-либо
пострадавшего во время польского восстания 1863 года "мятежника".
Несомненно, он принадлежал к хорошему обществу, что доказывали и его манеры
и его говор. Да и владел он языками немецким и английским, а по-французски
говорил так, как говорят только люди, приученные к тому с детства. Мамочка
это его знание французского языка пожелала использовать и предложила ему
быть чем-то вроде моего гувернера. (Возможно, что мосье Станислас был ей
рекомендован патером Францискевичем). Но быть настоящим наставником ему не
позволяла его хилость и хворость, почему все и свелось к отдельным урокам,
да и уроки получались довольно бестолковые. Хорошо говорить по-французски я
с ним не выучился, зато эти собеседования с ним принесли мне иную пользу - я
бы сказал "душевного порядка".
Мосье Станислас представлял собой истинно поэтичную фигуру - вроде тех
мучеников, которые на картинах болонцев умирают под мечом палача, млея от
восторга при виде раскрывающихся небес. Длинный, до жути тощий, мертвенно
бледный, с темными слегка кудрявыми волосами, он производил впечатление
выходца с того света. Одет он был почти как нищий (это не особенно тогда
шокировало, так как студенты бывали часто похожи на бродяг) и свою
единственную рубашку он стирал собственноручно. Однажды я его застал как раз
за этой работой, и тогда же был поражен невероятной худобой его оголенного
тела.
В чем именно заключались наши собеседования - уроки, я не помню, но во
всяком случае мне на них не было скучно (вообще я ненавидел всякие уроки
летом), и в целом воспоминание о мосье Станисласе сохранилось у меня во всех
смыслах пленительное. Первые такие "уроки" происходили у нас на даче, но
однажды он не явился, и тогда мама меня послала с бонной узнать, почему он
не пришел. Жил же он в мезонине той самой большой дачи, низ которой был
предоставлен под общежитие - ночлежку рабочих. Чтобы попасть на лестницу к
мосье Станисласу, надлежало пройти через единственную открытую дверь этого
помещения, остававшегося во время дня пустым. Поднявшись в его низкую
комнату, я увидал его лежащим на низкой железной кровати, головой к
полукруглому окну, опускавшемуся к самому полу. На одеяле и на полу рядом