"Александр Бенуа. Жизнь художника (Воспоминания, Том 2) " - читать интересную книгу автора

И вот едва заметит он "сына высокопочитаемого господина профессора",
занятого ловлей лягушек в траве или какой-либо пачкотней на Дорожках сада,
как сейчас же на ходу он начнет производить весь свой ритуал приветствия,
изгибаясь и подымая ладони вверх. Это очень затрудняло исполнение моего
ответного ритуала, ибо приходилось на лету завладеть его рукой и приложиться
к ней. При этом он приговаривал что-то необычайно ласковое и приветливое,
но, к сожалению, непонятное, ибо это было по-польски. Заметив мамочку, он
повторял с новым усердием ту же Церемонию, произнося на каком-то французском
жаргоне выспреннее приветствие и, наконец, перед папочкой с ним приключался
настоящий танец св. Вита. однако, как только начиналась между ним и папой
деловая беседа, то патер становился непринужденным и очень серьезным.
Францискевича папа никогда за глаза критиковал ни за коварство, ни за
интриганство, ни за особенно ненавистное ему "маклачество". Францискевич к
тому же был человек образованный, хорошо знал, как богословскую, так и
светскую литературу, и даже проявлял кое-какие знания по истории искусства,
что в те времена было большой редкостью. Весьма возможно, что именно эти его
исключительные достоинства помогли завистникам изготовить на него какой-то
донос, приведший к удалению его из столицы в далекое захолустье.
С постройкой колокольни у меня связано еще одно воспоминание - о
"помощнике" папы, архитекторе Бикарюкове, тогда при нем состоявшем. Никого в
жизни, мне кажется, не стало мне так жаль, как однажды именно этого
молодого, тощего, белокурого человека с жиденькой бороденкой клином. И
возможно, что и отца побудила жалость взять его к себе на службу, так как
едва ли Бикарюков успел себя засвидетельствовать какими-либо выдающимися
способностями и знаниями. Надо при этом заметить, что при необычайной
спорости отцовской работы, при его умении со всем поспеть вовремя, при его
любви все делать собственными руками, роль помощника сводилась к минимуму, к
чисто техническому черченью, да к наблюдению за подрядчиками и за рабочими,
а это мог делать всякий. Впоследствии из Бикарюкова вышел достойный техник;
отец его определил к себе в Городскую управу и там он служил многие годы, а
в конце концов даже удостоился какого-то академического звания.
Обострилась же моя жалость к Бикарюкову в один памятный вечер на
Кушелевке. Вечер - был августовский, темный и довольно ненастный. Вся наша
семья сидела за чаем; две свечи тускло освещали скатерть, наш древний
самовар и какие-то закуски, вся же остальная огромная комната, служившая и
столовой, и залой, тонула во мраке.
И вот на какой-то вопрос папы Бикарюков стал рассказывать о своем
прошлом, и рассказ этот сразу приковал наше внимание. Рассказывал Бикарюков,
какую он в детстве испытал чудовищную нужду, о чем я, балованный маменькин
сын, не имел до того времени ни малейшего представления. Рассказ этот так
затянулся, что стало слишком поздно нашему гостю возвращаться в Петербург и
пришлось его уложить на черном клеенчатом диване, чем он был безмерно
расстроган и о чем постоянно вспоминал даже по прошествии многих лет.
Я слушал эту быль, как увлекательную, но и мучительно жуткую сказку.
Слушая ровный монотонный голос рассказчика, я в то же время глядел, как
бабочка, обжегшая себе крылья о пламя свечи, медленно сгорала, утопая в
растопленном стеарине у самого фитиля. Помочь бабочке было невозможно и я с
жалостью и с омерзением следил за тем, как ее крошечное тельце обугливалось.
Вообще слезливых историй я терпеть не мог и потому не переносил русских
детских книг и журналов, которые были почти всегда полны ими. Но слушая