"Александр Бенуа. Жизнь художника (Воспоминания, Том 2) " - читать интересную книгу автора

рулады, пассажи, трели и арпеджио Марии Карловны. Меня особенно раздражало
то, что и вещи, которые мне нравились, например, рапсодия Листа или вальс
Рубинштейна, Мария Карловна расчленяла, то и дело обрывая на полуфразе и
возвращаясь по нескольку раз к тому же, не дававшемуся ей пассажу. Музыка
эта мешала слушать чтение моей бонны или же вести какой-либо связный
разговор. Уже тогда проявлялось мое, довольно неудобное свойство: любая
музыка, будь то даже простая гамма или "Чижик", неминуемо вызывает во мне
состояние специфической рассеянности и какую-то неспособность "думать о
чем-либо другом". Позже я уразумел, что вся эта шумливая работа необходима
для настоящего музыканта, иначе ему не одолеть трудности пианистического
мастерства. Слушая ту же Марию Карловну, я впоследствии наслаждался даже
тогда, когда она двадцать раз подряд подносила одну и ту же скачущую или
бисером рассыпающуюся фразу или, когда нарастала какая-то "подготовка", так
и остававшаяся недосказанной. Но семилетний мальчик, ничего еще в музыке не
смысливший и при этом все же очень отзывчивый на музыку, просто страдал от
игры своей золовки. Какое я не питал отвращение к прогулкам, как к таковым,
к тем прогулкам, которые "надлежало делать для здоровья" и которые
заключались в бесцельном шаганьи под присмотром бонны, я все же соглашался
гулять, только бы уйти из дому и не слушать эти катаракты звуков.
А тут еще между мной и Машей возникли и настоящие нелады, о чем я уже
рассказал в главе о музыке.
Полной неудачей окончились в то же лето и мои уроки верховой езды. За
них принялся брат Коля, только что тогда вышедший в офицеры, обзаведшийся
прелестной гнедой лошадью и задумавший научить своего маленького брата тому
искусству, которым он уже владел в совершенстве. Коля был тогда совершенным
юнцом, ничем иным кроме, как воинским делом и фронтовой выправкой не
интересовавшимся. По натуре добрый, но с грубыми "профессиональными"
замашками, он относился ко мне немного, как сержант к отданному ему на
муштру рекруту. Естественно, что балованный, чуть даже изнеженный "недотрога
и капризуля" Шурка боялся Коли и настолько даже, что прятался от него и
подымал крик из-за каждой его ласки, выражавшейся, впрочем, не иначе, как в
щипке или в легком дерганий за уши.
Тем не менее, когда Коля, приехавший с лошадью погостить к родителям на
Кушелевку (ему был предоставлен папин кабинет), спросил маму, не следует ли
мне поучиться верховой езде, а мама, вообще мечтавшая усовершенствовать мое
весьма недостаточное физическое воспитание, обратилась ко мне с вопросом, не
хочу ли я воспользоваться уроками брата, то я согласился с радостью. Мне
показалось, что это будет очень эффектно, когда я, как генерал, буду
"скакать" на лошади.
Но до скачков у нас не дошло. Уроки Коли длились еще меньше, нежели
уроки Марии Карловны. Не желая считаться с моим характером (и возрастом), он
сразу взял в отношении меня ту манеру, которая у них была в ходу в полковом
манеже, где новички, как мешки, падали с лошади. Посадив меня без седла на
свою кобылу, всунув мне в руки поводья, он распустил, как берейтор, корду,
встал в центре, хлопнул бичом, и лошадь пошла, описывая широкий круг. И
сразу к своему ужасу, я почувствовал, что соскальзываю с ее гладких боков.
Не успел Коля подбежать, чтобы меня подхватить, как я уже лежал на траве, а
мамочка, тревожно следившая с балкона за этим упражнением, мчалась на
помощь.
Удивительно то, что я тогда не заплакал, сам встал на ноги, встряхнулся