"Александр Бенуа. Жизнь художника (Воспоминания, Том 2) " - читать интересную книгу автора

Проверить такое редкостное ощущение мне не пришлось, но вид Пороховых
доставлял пищу моей фантазии. С одной стороны, я боялся, чтобы снова не
произошло такого же взрыва, с другой, - мне хотелось что-либо в этом роде
пережить. Ведь ребенок уверен, что никакая катастрофа его коснуться не
может. Во всяком случае такая уверенность жила в детях тогда, ну а теперь,
пожалуй, и у детей подобный "оптимизм" поколеблен.
Отчетливо запомнился мне самый момент нашего водворения в Кушелевке в
1877 году. Мы переехали очень рано, вероятно, в начале мая, когда деревья
стояли еще голые, а трава только начинала зеленеть, оправляясь от зимней
летаргии; однако, уже масса нежных белых подснежников и других лиловеньких
цветочков пробивалась и пестрела по буро-зеленому фону. Здесь, в тот самый
вечер, я увидал недалеко от нашей дачи старенького господина, собиравшего
букетики именно этих простеньких цветков - для своих, как это он нам
поведал, внучат. Старичок тщательно завертывал поникшие цветики и слабенькие
стебельки в свой клетчатый платок, и эта картина имела в себе что-то ужасно
печальное. Да и самый день выдался серый, унылый, воздух был холодный, а
местами все еще лежал снег. Шумевший вокруг парк казался пустым и
неприветливым.
Остался у меня в памяти и первый вечер, проведенный на новом месте.
Снятые с только что прибывших возов ящики загромождали пустую дачу. Сено и
солома, которыми они были набиты для предохранения посуды от ломки, лежали
ворохами на полу, а тарелки, блюда, миски, стаканы, кастрюли стояли с
осиротелым видом группами и рядами прямо на полу или на подоконниках и на
стульях. На лицах у мамы и у прислуг было то выражение отчаяния, которое у
них всегда бывало в этих случаях. Слышались слова: "Один голубой соусник
разбит", "Боже мой, забыли кофейную мельницу", "Все ли салфетки?", "Цела ли
хрустальная сахарница?" Мамочка с напускной строгостью, а Степанида и Ольга
ласково, взывали, чтобы я посидел спокойно, перестал разрывать солому и
оставил бы в покое разные ломкие предметы. Я же как на зло любил переезды
именно из-за того состояния кочевого развала, который при этом получался, и
я не в силах был совладать с совершенно особенным возбуждением. Начинало
темнеть, а я все еще продолжал шмыгать между ящиками и чемоданами или же
глазел в три высоких, лишенных занавесок окна на большой, общий для
нескольких дач двор, куда меня из-за стужи не пускали, но который меня
поэтому особенно манил. Больше всего меня поразили стаи ворон, с неистовым
криком кружившихся вокруг макушек деревьев, отчетливо, всеми своими еще
голыми веточками выделявшихся на блеклой заре.
А рано утром меня разбудил странный "шум водопада". Это заработала
бумагопрядильная фабрика, стоявшая тут же, за забором, через улицу. Из
открытых во всех этажах ее окон вырывались трескотня и сверление сотен
прядильных станков и вот это на известном расстоянии и сливалось в могучий
гул, не лишенный даже какой-то приятности и похожий на шум водопада.
Впрочем, к нему быстро привыкали и даже настолько, что иногда казалось, что
фабрика перестала работать и молчит, тогда как ее жужжание и грохот
продолжались с утра до вечера с неугомонным неистовством.
С первого же утра началось для меня "исследование окружающей
местности". В те времена доставляло мне особое наслаждение, но и ныне я
испытываю обостренное любопытство каждый раз, когда оказываюсь среди
чего-то, до того невиданного. День был ясный и теплый. Хоть на деревьях еще
не было листьев, хоть клумбы нашего собственного садика были еще без цветов,