"Александр Бенуа. Жизнь художника (Воспоминания, Том 2) " - читать интересную книгу автора

огромной люстрой, в полной диспропорции, ежился их маленьким, круглый
обеденный стол. Вход к сестре был из сада, но не через дверь, а через окно,
к которому приходилось подыматься по чугунной, пристроенной к фасаду
лестничке, тогда как из сеней дворца не было хода в их, выкроенную из
парадных апартаментов квартиру. Эдвардсы прожили там лишь год с небольшим, а
затем переехали в домик, стоявший неподалеку в парке и наконец поселились в
специально построенном доме уже в непосредственном соседстве с канатным
заводом.
При прежних хозяевах в самом парке, немного в стороне от дворца, было
выстроено несколько дач, частью служивших помещением для гостей, частью
сдававшихся в наем. Самый милый из этих домиков, украшенный балконом на
четырех колоннах и стоявший довольно близко от входных ворот, сняли мои
родители, отделив половину его, недавно тогда женившемуся брату Альберу. На
других же кушелевских "дачах" проживали приятель М. Я. Эдвардса - шотландец
Нетерсоль с женой и двумя малолетними дочерьми, милейшее немецкое семейство
"Лудвигов" и еще какие-то господа, не нарушавшие общей мирной гармонии,
царствовавшей между дачниками. Единственно, что в тот первый наш кушелевский
год вносило некоторый диссонанс - это то, что самая крупная из дач была
сдана под общежитие пришлых издалека (не охтенских) рабочих, занятых на
начавшем уже свою деятельность канатном заводе, но и этот люд вел себя тихо
и скромно. Их даже никогда не было видно в нашей части парка; они рано
уходили на работу, когда еще все спали, возвращались в полдень часа на два
для обеда и отдыха и снова приходили вечером на ночевку, причем путь их
через парк лежал в стороне от нашего обиталища. Никаких скандалов и пьяных
дел Mrie не запомнилось.
На Кушелевке мы жили в 1877, в 1878 годах и затем еще в 1882 году, и
вот эти три лета дали мне очень много. Разумеется, я тогда не мог вполне
сознавать то, чему я был свидетелем, а именно, что на моих глазах
происходило разложение остатков славного прошлого. Но когда папочка бранил
меркантильность графа Мусина-Пушкина, когда он с горечью вспоминал, какой
Кушелевка была в дни его молодости, когда "Лудвиги" мне рассказывали про те
празднества, которых они сами "совсем еще недавно" были свидетелями, когда
другие старожилы сообщали подробности о том, какие в парке стояли статуи и
вазы и как чисто содержались каналы, по которым скользили золоченые гондолы,
то все это вызывало во мне смутную печаль, а то, что доживало свой век на
прежних местах, пробуждало во мне род тревожного предчувствия, как бы и это
все не погибло. Оно и погибло, но уже значительно позже.
За год до того, как мы поселились на Кушелевке, и как раз, когда
строился Славянский завод (строителем которого был мой двоюродный брат -
Жюль Бенуа), я в первый раз посетил Кушелевку и в это первое мое посещение
меня больше всего поразила Руина. Это была одна из тех затей, в которых, в
предчувствии романтических веяний, уже в XVIII веке, выразилась мечта о
средневековье. Руина эта, построенная в дни Екатерины, знаменитым Гваренги
(изображение ее имеется в увраже, посвященном его творению), должна была
представлять развалины замка, с "уцелевшей" круглой башней. О Гваренги я
тогда не имел никакого понятия, о средневековье - весьма смутное и скорее
"сказочное", зато Я, как многие дети, был легко возбуждаем всем, что просто
носило отпечаток таинственности. Не возьми меня тогда папа за руку, я бы ни
за что не решился пройти мимо этих поверженных на землю грандиозных колонн и
карнизов и взобраться по заплесневелым валким ступеням нескончаемой, как мне