"Александр Бенуа. Жизнь художника (Воспоминания, Том 2) " - читать интересную книгу автора

громоздкий, тяжеловесный, бесконечно длинный и уже тогда успевший стать
старомодным балет выбрала себе для бенефиса Евгения Соколова, но она
внезапно заболела и вот только что прибывшую из заграницы Цукки заставили,
чтобы спасти положение, в одну неделю разучить роль Аспичии, в сущности мало
для нее подходящую. И произошло следующее: когда после нескольких недель
выздоровевшая Соколова в свою очередь предстала перед публикой в той же
роли, то это показалось до того пресно, тускло, что даже самые ее верные
поклонники не могли скрыть своего разочарования. Правда, Соколова провела
свою роль с большим благородством более приличествующим царевне, но что это
значило после волнующей жизненности Цукки?
Вся сила искусства Цукки заключалась именно в том, что это была сама
жизнь, она не исполняла какой-либо порученной ей роли, а вся превращалась в
данное действующее лицо. Сам Мариус Петипа, сначала споривший с поступившей
под его начало новой артисткой, постепенно подпал под ее шарм; вернее,
будучи сам подлинным художником, он оценил по-должному то, что было в Цукки
"самого главного", что горело в ней подлинным священным огнем.
И тогда раздавались голоса критиков, иногда и очень злобные. Если
память мне не изменяет - это С. А. Андреевскому принадлежит стихотворение,
имевшее большой успех среди балетоманов старой школы, начинавшееся со строк:
"Все Цукки да Цукки, знакомые штуки"... и в заключение прославлявшее имена
вполне классических танцовщиц - "священные тени Лимидо, Дельэры". Вообще
критики ставили в вину Цукки самую необузданность, с которой выражались ее
чувства, и то, что в этом было нечто чересчур человечное, следовательно
вульгарное. Раздавались и критики чисто технического порядка: сожалели, что
она танцовщица terre a terre, что в ней "мало баллона", что она недостаточно
высоко подымается над полом сцены. Но можно ли вообще говорить о таких
недочетах, когда на лицо главное и это главное есть жизнь. Бывают художники,
перед глазами которых как бы отверсты небеса и они беседуют непосредственно
с ангелами и богами. Это чудо чудесное и человечество вправе видеть в них
представителей какого-то высшего начала. Таковы Сандро, Леонардо, Микель
Анджело, Рафаэль, Тинторетто... Но иные художники остаются на земле, они
"лишены полета", и, однако, они действуют на нашу душу с неменьшей силой, а
в общем они даже ближе к нам, более доступны, более родственны.
К таким земным почвенным и все же пропитанным поэтичностью явлениям
принадлежала и Цукки. Это не была Сильфида (и едва ли она была бы хороша во
втором действии Жизели, когда бы ей пришлось изображать бесплотную Виллис),
но там, где требовалось присутствие на сцене олицетворения женщины и всего
чисто женского обаяния, там Вирджиния была незаменима и являла предельную
убедительность. Невозможно было не верить, что она искренно переживала те
чувства, которые она выражала и не только мимикой своего отнюдь не
красивого, и однако сколь значительного и милого лица, но и всеми движениями
своего тела - то порывистыми, то бурными, то мягкими и нежными до предельной
степени. И опять-таки этот ее удивительный дар говорить без слов выражался
не только в драматических сценах, но и в любом танце. Я помню, например,
тот, не столь уже замечательно поставленный и чуть нелепый танец, который
она исполняла во втором акте "Дочери фараона" на празднике, устроенном ее
царственным отцом в честь прибывшего в качестве жениха Нумидий-ского царя. В
афише этот номер значился под загадочными словами "Danse du Theorbe
oriental". И вот даже в этом курьезном, чуть угловатом танце Цукки была
умилительна и трогательно прекрасна. Я знаю людей, которые плакали,