"Александр Бенуа. Жизнь художника (Воспоминания, Том 2) " - читать интересную книгу автора

лишь то, как она мечется перед Мефистофелем на ступенях церкви и как в
последнем акте, в тюрьме, падает с глухим стуком. Сказочно прекрасным
показался мне "Фауст", когда он, помолодевший, предстал в костюме из
черно-синего бархата с огромными белыми буфами и в круглой шляпе с белым
страусовым пером. И все же еще больше пленил меня "чорт" - Мефистофель, к
которому я даже испытал род нежности, тогда же, впрочем, осознанной, как
нечто запретное. Его красная, тонкая фигурка, с красным перышком на
крошечной красной шапочке, напоминала некоторые из моих сновидений того
особенно сладостно-жуткого характера, которыми иногда Морфей (Умышленно
ставлю здесь имя этого бога. У нас в доме слово "Морфей" было самым
принятым, особенно в таком обороте: "отправиться в объятия Морфея", что
значило просто отправиться спать. Я верил, что действительно какое-то
"специальное" божество и меня усыпляет, а когда я как-то раз пристал к отцу,
чтобы он мне объяснил, как же выглядит этот "всем известный" бог, то папа
достал мне гравюру с бюста гр. Ф. П. Толстого, изображающего как раз Морфея.
С тех пор я был уже совершенно убежден, что он выглядит именно так, а не
иначе.) балует любимых детей. Когда среди тьмы, окутывавшей весь мрачный
кабинет Фауста, в лучах красного света поднялся из пола этот остроносый
красный господин, то я обрадовался ему, как хорошему знакомому и даже на
радостях вскрикнул на весь театр. Мефистофель, подобно приятелю Арлекину,
обладал всякими магическими возможностями: захотел - и стена кабинета
"растаяла", и Фауст, при звуках райской мелодии, увидал Маргариту, как она у
себя дома сидит за прялкой; захотел Мефистофель - и из бочки Бахуса полилось
вино; захотел - и вино вспыхнуло пламенем. Все же мне не стало жалко моего
любимца, когда вслед за этим последним чудом чорта окружили студенты с
поднятыми крестообразными шпагами, а он, как червяк, закорчился на земле. У
детей это всегда так: и самое любимое они не прочь помучить или же они, со
странной смесью жалости и упоенья, будут глядеть, как другие мучают и
терзают. А тут я сознавал, что мученье вполне заслужено.
В дальнейшем развитии оперы "чорт" действительно проявляет всю свою
злую природу. Как гадко, что он убивает доброго, честного брата Маргариты! И
почему же он так злобно издевается над хорошеньким Зибелем, который только
что принес для Маргариты огромный букет цветов? Не он ли также все устроил
так, что бедная Маргарита попала, наконец, в тюрьму? Вот почему, когда под
самый конец я увидал Мефистофеля, лежащим, в скрюченной позе под копьем
Ангела - я решил, что это ему поделом. За секунду перед тем вся грандиозная
каменная стена тюрьмы куда-то провалилась и вместо нее раскрылся вид на
большой, видимый сверху город. Над черепичными крышами, над шпилями церквей,
медленно подымалась теперь к небесам странная, вся завешанная тюлем группа,
напоминавшая мне несколько тот вид, который получали люстры, когда их на
лето завешивали чехлами. Именно то, что "тут ничего нельзя было разобрать",
особенно мне понравилось. В этом медленном вознесении чего-то бесформенного,
что должно было означать душу Маргариты, была удивительная жуть.
Торжественные аккорды апофеозной музыки казались мне поистине небесными и
вызывали в душе такое же молитвенное чувство, как то, что должен был
испытывать в это время вставший на колено Фауст. Из всей музыки Фауста мне
ярче всего запомнился именно этот торжественный мажорный гимн, да еще, как
это ни странно, комический хор стариков.
Несколько месяцев спустя я удостоился в первый раз попасть в балет. Так
как судьба мне готовила сыграть известную роль как раз в этой отрасли