"Нина Берберова. Аккомпаниаторша (Повесть) " - читать интересную книгу автора

веснушки. Я сама не знаю, что делалось со мной: мне было жаль ее, жаль так,
что хотелось лечь и плакать и не вставать, пока душу не выплачу. Я терялась
при мысли об обидчике, войди он, я бы кинулась на него, выдавила бы ему
глаза, искусала бы ему лицо. Но, кроме того, мне было стыдно. Я поняла, что
мама моя - это мой позор, так же, как я - ее позор. И вся наша жизнь есть
непоправимый стыд.
Но это прошло. В консерватории никогда никто не спросил меня об отце -
я, впрочем, ни с кем близко не сходилась. Была война. Я стала взрослой.
Постепенно я привыкла к мысли, что надо будет выбрать себе трудовую в жизни
дорогу - ремесло у меня уже было.
Я назвала моего отца "обидчиком". Позже я поняла, что это было не так.
Ему было девятнадцать лет. Для него моя мама была лишь ступенькой к
окончательной зрелости; он, вероятно, и не подозревал, что она в ее
возрасте - девушка. А она? Как страстно и блаженно, несмотря на близость,
должна была она любить, чтобы пойти на связь с человеком, могшим быть ее
сыном, чтобы родить от этой - короткой и единственной в жизни связи - дочь.
И что от всего этого осталось у нее в памяти и в сердце?
И вот - революция. Для каждого та жизнь кончилась в разное время. Для
одного - когда он сел на пароход в Севастополе, для другого - когда
буденовцы вошли в степное городище. Для меня - в мирной жизни Петербурга. В
консерватории занятий не было. Митенька, уже с месяц болтавшийся в
Петербурге (он приехал учиться композиции), пришел к нам 25 октября, с утра.
Мама была простужена. Митенька играл, потом мы завтракали, потом Митенька
уснул... Ах, как я помню этот день! Я почему-то все что-то шила. Вечером мы
втроем играли в "дурака". И даже помню, что на обед была рыба.
Митенька - сын богатых Н-ских купцов, был единственным маминым
учеником, сохранившимся, так сказать, со времен стыда. Это был
флегматический молодой человек, года на три старше меня, совершенно
безразлично относившийся к жизни вообще и к самому себе в частности. У него
были странности, он был рассеян, сонлив, гувернеры с трудом приучили его к
чистоплотности. К музыке он не то чтобы был привязан, он был как бы
проводником каких-то сумбурных звуков, которые через него рвались из небытия
в действительность. Поступив в класс композиции, он удивил всех левизной и
революционностью. Но в разговорах он был беспомощен и ничего не мог ни
объяснить, ни отстоять. Мама приходила все в большее отчаяние от его
какофоний, которые тупо и страшно начали им овладевать. Мне он был
безразличен. В ту осень, после стольких лет разлуки с Н., я, собственно,
впервые увидела его. Ему было двадцать лет. Он был некрасив, у него росла
борода, которую он не всегда брил, а волосы на голове уже редели. Вдобавок
он носил большое серебряное пенсне, говорил в нос, а когда слушал, громко
сопел. Но он очень любил маму. Извинялся за свои "хоралы" на слова
Хлебникова и говорил, что настанет время, не будет ничего: ни дорог, ни
мостов, ни канализации - одна музыка.
Бывавшие у нас мои консерваторские знакомые считали Митеньку кретином,
но в том, что он гениален, не сомневался никто. Для меня ни "хоралы" его, ни
его ласковость не были нужны. Меня заботили события, меня заботило будущее,
меня особенно заботил некий Евгений Иванович, уехавший в Москву, служащий
консерваторской канцелярии, с которым у меня с месяц тому назад был такой
разговор:
Он: Вы догадливы?