"Нина Берберова. Облегчение участи" - читать интересную книгу автора

приданое было, чтобы и вам, и нам, и всем было хорошо.
Он особенно досадовал сейчас на этот намек, который он подал ей о жизни
втроем. Ему пришлось бы тогда отказаться навсегда от Ксении Андреевны. Это,
конечно, было бы невозможно.
Он ушел очень скоро, с какой-то тяжестью в душе, вспомнив о своей
записке, оставленной Ксении Андреевне, и соображая, куда можно было бы с ней
пойти. Там, в гостиной, завешенной шелковыми платками и кусками полинялых
материй, сидели Вязминитинов и Евграф Евграфович и играли в пикет. Маменьки
все еще не было. Он походил вокруг, съел грушу и, не прощаясь, снова ушел,
оставив в передней, на видном месте, портфель и зонтик.
Мамаша Клавдия Ивановна. Мамаша Ксения Андреевна. Удачно обделанное
дельце, сытный завтрак, экран в известном ему доме, отложенные в банк
деньги, две-три мысли о судьбе Европы и возможный билет в любое вечернее
заведение, где у входа с поклоном ждет его швейцар. Вот и жизнь его, и он
имеет право сказать: "я - слава Богу". А если иногда все слегка надоедает,
то ведь это бывает не чаще, чем раз в пять лет. Правда, в совершенном
механизме, у тех существ, что носят эти изумительные твердые и гладкие
сапоги, перебоев не бывает во всю жизнь, и, значит, он, Асташев, индивид
переходного периода, что делать! Утешимся тем, что все относительно, и
индивид переходного времени есть существо передовое по сравнению с
мадемуазель Дюпон, умирающей от неразделенной любви, по сравнению со
скульптором Энгелем, питающимся морковью. И если в минуты какой-то
беспричинной тоски не можешь бежать к людям будущего (не хватает настоящей
марсианской прыти в славянском, рыхлом естестве) и нет еще, не выдумали,
марширующих, хором поющих объединений для таких, как он, переходных ("а нас
много, нас очень много, нас гораздо больше, чем вы думаете!"), то уйдем к
людям прошлого, которые чем-то в эти минуты беспокойны для нас, и
раздражающи, и необходимы.
Вечер был холодный, сырой, городские камни и огни неподвижны в черном
сумраке улиц. О, эти бульвары, идущие по окраине города, по которым теперь
он ходит хозяином и на которых когда-то думал умереть в отрепьях, униженный
и нищий. "Не страшно, господа, не страшно", - бормотал он, шагая упругим
шагом и уже издали различая темный дом Энгеля. "Вы - богема, - собирался
сказать ему Асташев, - и я богема, когда надо. И потому к вам ведь можно в
это поздний час?"
- Спасибо, что зашли, спасибо, - сказал радостно Энгель, узнав гостя и
долго держа его за руку. - Здравствуйте. Хотите посидеть немножко? У вас
усталый вид. Вы - пешком?
Оба вошли в мастерскую.
- Очень я вам рад, милый вы человек, - говорил Энгель, - хотя вы мне
теперь совсем больше не нужны. Совсем.
Асташев выговорил быстро:
- Застраховались помимо меня?
- Помимо вас. Но не застраховался. Успокоился. Сядьте куда-нибудь,
отдохните.
На диване неподвижно лежал большой, черный мужчина, в пыльном, черном
пиджаке, сильно измятом, и серых полосатых брюках. Он не спал, но как будто
только что проснулся.
- Художник Харин, сегодня из Флоренции, - сказал Энгель. - Мишенька,
пожалуйста, спи, мы тебе мешать не будем.