"Нина Берберова. Облегчение участи" - читать интересную книгу автора

- Какая чепуха! За этот индивидуализм надо платить бешеные деньги.
- Летающие платят всего на одиннадцать процентов больше, чем платят
ползающие по земле.
Директор конторы расхохотался.
- Он утешает тебя. Послушай, дай ему свой адрес, он зайдет и объяснит
тебе с глазу на глаз, что ожидает тебя на том свете.
- Никогда не говорю про тот свет, - весело сказал Асташев, - с меня
вполне довольно и этого. Мы живем не в степи, а в столице мира.
Летчик из широкого, лакированного бумажника вытащил свою визитную
карточку и, стараясь не выронить каких-то фотографий, передал ее Асташеву.
- Зайдите... когда-нибудь, - сказал он равнодушно. - Я живу очень
далеко, за городом. Это на поезде.
Алексей Георгиевич поблагодарил обоих и низко при этом поклонился.
Ему было так легко, так хорошо, он чувствовал себя таким свежим,
молодым, спокойным, что, хлебнув отвратительного зеленого напитка у стойки,
где угощал восьмерых служащих страхового общества, он стал только еще
веселее и приятнее. Позавтракал он чем-то вкусным и острым и часам к двум
почувствовал, что на сегодня довольно, что он устроит себе нынче маленькое
развлечение, отдохнет, наберется сил, чтобы завтра с утра выехать за город,
к летчику. Он никогда ничего не откладывал, и вся его работа всегда шла по
горячему следу.
Через три часа он был у Ксении Андреевны: эти три часа он провел в
одном доме, где был только зрителем, не участником, и этого с него на
сегодня было вполне достаточно. В этом доме, дорогом и открытом только днем,
его знали: когда он являлся, швейцар спрашивал: желает ли он в левую дверь
или в правую? За левой дверью были женщины, за правой - кресла и экран. Он
ходил через раз. Сегодня очередь была за экраном.
Но в этот час Ксении Андреевны дома не бывало. Прислуга открыла ему, он
прошел в гостиную, снял башмаки, лег с ногами на диван, взял газету и велел
принести себе чаю с лимоном. Газета была вчерашняя. Он читал ее от нечего
делать, и, странно, но то ли от состояния его пищеварения, то ли от того,
что он так долго просидел в душной и совершенно немой темноте, но ему ничего
уже не было интересно сегодня, и дремота ходила где-то совсем близко.
Газету он читал ежедневно и всегда с одним и тем же чувством: а ну-ка
посмотрим, что-то они еще поделывают, о чем кипят, в какой просак попадают?
Всякая новость, касающаяся России, вызывала в нем усмешку: как, господа, вы
еще существуете? Зато когда ему приходилось смотреть фотографии, где
кто-нибудь один, в отличной паре военных сапог, приветствовал тысячи в таких
же сапогах, что-то в нем тайно и счастливо трепетало. Только такой должна
была быть власть в его представлении, только такой: единоличной, все
объясняющей, разрешающей и запрещающей.
И тогда он мечтал, и мечты его, как у многих, не умеющих мечтать, были
далеки от действительности, в которой он жил, отвлеченны и нелепы. Он мечтал
о порядке - о человеке, могущем держать в руках всю Европу, а,
следовательно, и весь мир. И тогда он, Асташев, закажет себе вот такие же
блестящие, ловкие сапоги, как орденский знак людей, принадлежащих великой
дисциплине. Он окажется необходимым, гораздо более необходимым миру, чем
сейчас, потому что сейчас - все равны: здоровые и больные, ловкачи и
неудачники, а тогда нужны будут одни Асташевы, Асташевы, Асташевы...
Он читал, бегая глазами. Горный инженер в припадке умопомешательства