"Нина Берберова. Облегчение участи" - читать интересную книгу автора

каким он должен был бы быть где-то, где нет ни печали, ни воздыханий, ни
жаркой человеческой тесноты, ни обмана, ни разлуки, ни убожества картонной
декорации пивного павильона, а есть только хорей собственного сердца, как
моторная лодка несущегося по озеру счастливых слез.
Потом они сидели на поплавке, пока все не погасло. Он говорил, что она
должна придти к нему, что русские женщины вообще ужасные ломаки. Когда мимо
проходила какая-нибудь женщина, он сейчас же смотрел ей вслед и делал
замечание.
- У меня определенный вкус, - говорил он, потягивая из соломинки,
заломив шляпу на затылок. - Мне чаще нравились брюнетки, чем блондинки. Была
у меня лет пять тому назад одна блондинка. Боже мой, как она мордовала меня,
как мордовала. Мы, мужчины, страшные свиньи, вам, Женечка, еще многому
учиться предстоит. Предлагаю вам поступить ко мне в обучение.
Ей теперь уже не казалось, она знала, твердо, ясно, что этот вечер не
повторится больше, он останется единственным, и надо сделать что-нибудь,
чтобы продлить его, потому что ночь, потому что утро оборвут все, сомнут
все, сломают ей жизнь. Она не думала больше: за что, почему любит его, все,
от его имени до его непобедимой никакими французскими словечками русскости,
нравилось ей, томило ее; и зачем, зачем, перед кем и для кого нужно было
объяснять и оправдываться? Она никогда не сидела так с мужчиной ночью на
палубе неподвижной яхты (которая могла, только не хотела, двинуться в
кругосветное путешествие, в сказочные страны, яхты с погашенными огнями); ей
казалось, что вдвоем с ним можно было бы прожить нестрашную, голубиную
жизнь, или полжизни, или хотя бы четверть жизни, - никогда, ни с кем ей не
хотелось прожить даже сутки. Она думала о том, что в чем-нибудь она да
поможет ему, рядом с ним, незаметно и храбро, - и кое-чего, чего он не мог
один и чего она не умела одна, они вместе, может быть, достигнут.
В полной тьме толпа валила теперь к выходам. Они оба шли скорым шагом
вместе со всеми к остановке метро. Ей было в одну сторону, ему в другу.
- Проводите меня до постельки, - сказал он, удерживая ее руку в
своей, - об этом никто не узнает. Не будьте провинциалочкой.
Но она вырвала руку, бросилась вниз по лестнице, остановилась,
оглянулась, вспомнив, что он не сказал ей, когда и где они опять увидятся,
но его уже не было, сверху на нее шла толпа усталых, измятых, пыльных и
потных людей. Они проводили ее и в вагон, и по улице шли с ней, вплоть до
самого ее дома, и даже кто-то вошел с ней и поднялся за ней - этажом выше.
Зато когда она осталась одна у себя на диване, в столовой, где всегда пахло
едой, слезы вдруг закапали ей на руки, она не знала, что ей делать с ними,
как подобрать, как остановить. Слишком жестоко было это приближение к ней
совсем чужого человека, вышедшего навстречу из миллиона других ему подобных,
которого она до сих пор не знала, чем-то отмеченного для нее, заслонившего
ей мир; в этом приближении она угадывала рок, грань жизни, и, обеими руками
сжимая себе грудь, шептала его имя.
Лил сильный дождь, дул ветер, было совсем по-осеннему холодно, сыро и
скучно, когда спустя четыре очень долгих, мучительных для Жени дня он пришел
за ней в кинематограф. Было около половины одиннадцатого. Она сдавала кассу
хозяину, шел последний сеанс, и Асташев, увидя хозяина, спокойно сказал ей:
"Бонсуар, шери", отряхивая зонтик. Она потеряла голос от счастья и стыда,
досчитала деньги и талоны и несколько раз оглянулась на него и улыбнулась
ему. Он разглядывал плакаты на стенах, повернувшись к ней спиной.