"Нина Берберова. Облегчение участи" - читать интересную книгу автора

ходила в гости и никого не звала к себе, потому что на разговоры у нее не
было времени, да она и не умела разговаривать. Постепенно она перестала
ходить и к матери, потому что ей казалось, она стесняет мать; постепенно она
отстала от подруг. Теперь всем стало ясно: она бедна, она одинока, ей выпала
жизнь тусклая, без счастья, без восторгов, и удивительны были в ней ее
естественное изящество, длинные глаза, золото гладких и легких волос, и
длинные ноги, которые она любила одевать в грубые туфли и тонкие чулки, так
что сквозили волоски и отчетливо была видна родинка над костью.
Толстая старуха, с трудом передвигавшая ноги, обиженная наследственной
тяжбой, привыкшая к жизни праздной и сытой, иногда молчала по целым дням.
Женя писала за нее письма адвокатам и нотариусам, кормила ее в постели или в
кресле, потом уходила на службу, как во сне видела перед собой меняющийся
хвост людей, пришедших развлечься, - и так проходил ее день, и она думала о
том, что это и есть жизнь, а то бывает еще и горе.
Почти не решая - она не уследила, как это сделалось, - однажды, осенью,
после того, как она года полтора не видалась с Асташевым, она вздумала пойти
к Ксении Андреевне. В кассе кинематографа ее заменили на этот вечер, и она,
все в том же шерстяном синем платье, уехала, сама не зная зачем и не умея
объяснить себе этого поступка, на ту улицу, где они когда-то жили. Дом
показался ей совсем чужим и мрачным, подъезд разволновал ее воспоминаниями.
Но ничего же не было, ничего решительно не сказал он ей, да и не нужно ей
было его слов. Она поднялась и уже в передней услышала его голос. Но
предлога, которым она могла бы объяснить свое появление, она так и не нашла.
Но предлог был совершенно и не нужен. Ксения Андреевна была в каком-то
нервном, повышенном настроении и заключила ее в свои сильные, душные
объятия. Кроме Асташева, было еще два гостя, оба незнакомых Жене.
- Женечка Соколова, - сказал Асташев, - нельзя ли вас угостить ликером
с горчицей?
И вдруг он почувствовал звериную радость от ее присутствия.
Она пила маленькими глотками и улыбалась, и удивлялась этому воздуху, в
котором совсем по-другому дышалось, чем всюду на земле: что-то было пряное в
этой шелком отливавшей, еще прямой, крашеной старухе, в двух мужчинах,
видимо, зараженных этой пряностью, и грубо и страшно ухаживавших за ней, и,
наконец, что-то особенное было в Асташеве, в Алеше Асташеве, как она про
себя называла его, что-то вдруг близкое, решительное, менявшее ее самое
навеки.
- Ну, если вам очень хочется, то так и быть, расскажите, - говорил он,
забывая, что только что сам просил ее рассказать, как она поживала все это
время. Но она молчала, сияя бледным лицом, смотря в его круглые, голубые
глаза.
- У вас такие голубые глаза, какие бывают только у детей или у очень
древних стариков, - сказала она с большой любовью.
- Мне это миллион раз говорили, - засверкал он зубами, и она заметила,
что сбоку появился золотой, - Послушайте, душечка, вы когда-нибудь
целовались с мужчиной?
- Нет, - ответила она и покачала своими золотыми волосами.
- Какая же вы должно быть тогда дурочка!
Они оба засмеялись. И вдруг ей захотелось расплакаться. Она минут пять
просидела неподвижно, молча, пока он рассказывал "совершенно правдивое
происшествие" из собственной жизни, и хотя дело касалось женщины, Женя