"Нина Берберова. Облегчение участи" - читать интересную книгу автора

- Флирта нет, но есть одна знакомая дама, у нее корсетная мастерская,
она, конечно, француженка. К ней можно придти и к двенадцати ночи, раньше
даже нечего делать. Но она мне, кажется, скоро надоест. Вы мужчин не знаете,
мы - страшные свиньи. Впрочем, за то нас и любят.
Она твердым шагом дошла до двери и, прощаясь, бледная, сказала, что
завтра у нее начинается отпуск. "Как, среди зимы? Куда же вы поедете?"
"Никуда. Разве нужно непременно куда-нибудь ехать?"
Потом тетки ее переменили квартиру. Он никогда не спрашивал о Жене, но
иногда она вспоминалась ему таким слабым, стройным, гибким растением, почти
прозрачным, немножко ядовитым. Потом он забыл о ней.
Умерла та самая тетка, у которой были деньги, и Женя с другой никак не
могли вступить в наследство. Шли месяцы, жить стало трудно. Был спор,
близился суд, завещания не нашли. Жизнь стала совсем другой - ограниченной
во всем, очень тихой. Женя всю жизнь работала, всегда содержала себя, но
теперь на ее жалование жило двое, причем оставшаяся в живых старуха была
слаба и всегда болела, и обратиться за помощью было не к кому, потому что
это была сестра Женина отца, и мать Жени была с ней в давней ссоре.
Днем и вечером Женя сидела в кассе небольшого, нарядного кинематографа,
так что посетители видели обычно только ее руки, тонкие пальцы с
накрашенными, темно-красными, длинными ногтями и кольцом с агатом, вделанным
в платину. Иногда кто-нибудь, из покупавших билет, старался выгнуться, дышал
в отверстие стекла, заглядывал ей в лицо, но она, не поднимая головы,
отмечала что-то карандашом, отрывала зеленый билет, давала из коробочки
серебряную и медную сдачу. И все шли ей в руки эти билетные книжки, десятки
книжек, которые она аккуратно прятала в ящик, тот самый, в котором лежали
пять чужих перчаток, пудреница и зажигалка. И иногда подкрадывалась к ней
кошачьими шагами надежда, что Асташев вдруг придет - не за ней, не к ней, а
придет в кинематограф, как зритель, купит у нее билет, и она даже
поздоровается с ним за руку в стекле, прорезанном так низко.
Теперь она жила далеко, на другом берегу Сены, и уже никогда не могла
бы встретиться с ним ночью, и те прошедшие встречи, когда, как ей казалось,
он ждал ее, вспоминались ей чем-то безумным, чем-то вечным; она думала о
том, что вот она живет и уже давно о нем ничего не знает, ходит ли он
по-прежнему к Ксении Андреевне, живет ли с владелицей корсетной мастерской,
по-прежнему ли он улыбается широко и весело, и аккуратно одет, и немножко
толст? Ей становилось так грустно, когда утром, заспанная, в халатике, с
синевой у глаз, она стояла над закипавшим кофейником и решала написать ему
письмо, причем первая фраза была уже придумана: "Не я - Евгенией, но вы
должны были бы называться Евгением, милый Алексей Георгиевич, потому что я,
совсем как Таня Ларина, пишу вам это письмо". Она понимала в эти утра, что
никогда не напишет ему, никогда не попросит подарить ее своим чувством или
именем. "Но что же делать, что же мне делать?" - спрашивала она свое большое
тусклое окошко, от которого зимой шел холод и которое летом допускало теплый
шелест душистых кустов соседнего садика, который был виден внизу, как в
колодце.
Бывали дни такой сонной тоски или деловой, суетливой скуки, что
мерцание в памяти его голоса, его походки, всего его облика, уходило, и
возвращалось к ней еще более нежным и обескровленным, когда она, усталая,
оставалась одна. Комнаты своей у нее не было, она спала в столовой, рядом
жила тетка - это теперь была вся их квартира. Женя никогда ни к кому не