"Нина Берберова. Облегчение участи" - читать интересную книгу автора

пятьдесят третьему, над которым было написано "смертные случаи". Впрочем,
теперь, овладев французским языком в совершенстве, он уже знал, что слово
"смерть" вообще никогда не употреблялось сидящим в этом окошечке усатым,
немолодым, в высоком воротничке служащим, но употреблялось слово "кончина",
звучавшее гораздо приятнее для уха посетителя.
Проделав все, что полагается, с двумя сегодня полученными страховками,
назначив докторский визит, получив необходимые бланки - дополнительные к
голубым листам с разводами, и выслушав привычные слова о том, что он один из
удачливейших ходоков во всем, сто лет существующем, обществе, он между
прочим, что вчера поступило известие о смерти одного клиента,
застрахованного им лет восемь тому назад. Он обещал завтра же съездить к
нему, велел барышне, сидевшей в глубине смертного окошечка, найти дело этого
заказчика, и пока она выбирала из толстой папки один из первых полисов,
меченных его рукой, он поговорил с соседним окошечком, с надписью "личные
несчастные случаи".
В пять часов дня он был уже у Энгеля.
Мокрыми тряпками замотанные глиняные бабы, кусок каменного торса с
расставленными ногами, только что отлитая из бронзы квадратная морда
известного боксера, с усеченным затылком и заросшим бронзовым мясом
громадным ухом, громоздились в прохладной, высокой мастерской, куда его ввел
сам Энгель, маленький, сухой, в длинном белом балахоне, безбородый,
безбровый, похожий на японца.
- Ждал вас, очень ждал, - говорил он, растягивая тонкие, зеленоватые
губы и показывая рот, полный тяжелых, сплошных зубов, перевешивающих вперед
все его слабое, хрупкое лицо. - Вы так удивительно объясняли в прошлый раз,
зачем пришли, что мне захотелось опять вас послушать. Вы так странно
говорили, будто вас прислали с того света для напоминания (вы ведь не со
всеми же так говорите?). А я не мог тогда, у меня натура сидела, вот эта (он
ткнул детской рукой в кусок каменного торса, и показалось невероятным, что
такой великан приходил к нему и не задавил его). Я много думал обо всем этом
потом, в первый раз пришлось мне так думать об этом. И я понял, что если
остаться с моей уверенностью, что там ничего нет, то жить невозможно. Вы
курите?
- И не курю, и не философствую, - сказал Асташев, перебираясь с
неустойчивого табурета, на который почему-то сел, на мягкий шерстяной диван,
стоявший в углу мастерской. - В прошлый раз мы говорили с вами о двухстах
тысячах. При вашей относительной молодости - прямой расчет.
- Хорошо, - ответил Энгель, задумчиво и сильно потирая двумя пальцами
свой узкий, желтый лоб. - Но не это главное. А вот то, что вы пришли ко мне
с этими вашими разговорами о пятом акте, занавесе, финале, о том, что все
имеет конец, со всеми этими сравнениями не бог весть какого вкуса, вот что
важно, и страшно важно для меня. Вы мне сделались необходимы. Мне
показалось, что вы облегчите продумать до конца весь этот ужас.
- Польщен.
- Есть что-то в вас такое коробящее... Впрочем, потом о вас, сначала
обо мне, потому что, не спав много ночей подряд и вот уже две недели почти
совсем не работая, я стал во всем сомневаться: мне начало казаться, что если
есть здесь, то есть и там, то есть там не может не быть, если здесь такое. Я
поколебался в своей уверенности, и от этого мне стало немножко легче.
- Помилуйте, - вскричал Асташев и улыбнулся самой прямодушной из своих