"Николай Бердяев. Константин Леонтьев" - читать интересную книгу автора

забочусь о наглядном изложении, чем о последовательности и строгой связи
мыслей. Меня самого, при чтении чужих произведений, очень скоро утомляет
строгая последовательность отвлеченной мысли; глубокие отвлечения мне тогда
только понятны, когда при чтении у меня в душе сами собой являются примеры,
живые образы, какие-нибудь иллюстрации, хотя бы смутно, туманно, мимолетно,
но все-таки живописующие эту чужую логику, насильно мне навязанную; или же
пробуждаются, вспоминаются какие-нибудь собственные чувства, соответствующие
этим чужим отвлечениям. Самые же эти так называемые "начала" мне
малодоступны... Когда мне говорят: "Начало любви", я понимаю эти слова очень
смутно до тех пор, пока я не вспоминаю о разных живых проявлениях чувства
любви... Вот как я слаб в метафизике". Он предпочитает богословие
метафизике, потому что его можно прикрепить к Евангелию, к соборам, к
папской непогрешимости и т. п. более зримым и осязаемым вещам. "Я не признаю
себя сильным в метафизике, - пишет он Александрову, - и всегда боюсь, что я
что-нибудь слишком реально и по-человечески, а не по-философски понял. Я
чувствую психологию более конкретную, но, когда начинается психология более
метафизическая, у меня начинает "животы подводить" от страха, что я не
пойму". В метафизике, в области отвлеченной мысли, он всегда пасовал перед
Вл. Соловьевым и признавал его превосходство. Он не платоник, не созерцатель
общих идей. Он остался натуралистом и в религиозный период своей жизни. Но
его натуралистические исследования и построения были усложнены его
эстетическими оценками и религиозными критериями. Натуралистические,
эстетические и религиозные мотивы действуют в нем свободно и самостоятельно,
не насилуя друг друга, но в конце концов ведут к высшей истине, в которой
совпадают все критерии и оценки. К. Леонтьев был необычайно свободный ум,
один из самых свободных русских умов, ничем не связанный, совершенно
независимый. В нем было истинное свободомыслие, которое так трудно встретить
в русской интеллигентской мысли. Этот "реакционер" был в тысячу раз
свободнее всех русских "прогрессистов" и "революционеров". У него нужно
искать свободомыслия, родственного свободомыслию Ницше. К. Н. говорит, что
"свобода лица привела личность только к большей безответственности и
ничтожеству". Он делает резкое различие между "юридической свободой лица и
живым развитием личности, которое возможно даже и при рабстве". Он глубоко
понял, что "индивидуализм губит индивидуальность людей, областей и наций".
"Свернувши круто, - пишет К. Н. со свойственными ему радикализмом и
остротой, - с пути эмансипации общества и лиц, мы вступили на путь
эмансипации мысли". И поистине, все русское "эмансипационное" движение,
освобождающее общество и лицо, не только не привело к эмансипации мысли, но
окончательно поработило мысль. К. Леонтьев "эмансипировал" мысль - в этом
одна из великих его заслуг. В нем было "живое развитие личности",
"индивидуальность", а не индивидуализм, не отвлеченная "свобода лица".
В своих социологических исследованиях К. Леонтьев хотел быть холодным,
безучастным к человеческим страданиям, объективным. В этом он был прямой
противоположностью русской "субъективной школе в социологии". Как социолог,
он решительно не хочет быть моралистом и проповедовать любовь к
человечеству. Он относится к социологии как к зоологии, к которой, кстати
сказать, имел вкус и склонность. "Есть люди очень гуманные, но гуманных
государств не бывает. Гуманно может быть сердце того или другого правителя;
но нация и государство - не человеческий организм. Правда, и они организмы,
но другого порядка; они суть идеи, воплощенные в известный общественный