"Николай Бердяев. Константин Леонтьев" - читать интересную книгу автора

он не видел никаких разумных оправданий моногамического брака. В этом
отношении он был турок, и сердечные влечения более склоняли его к исламу,
чем к христианству. Христианство он всегда утверждал вопреки своей природе,
во имя обуздания ее. "Многоженство должно быть отвергаемо лишь на основании
христианского догмата, на основании веры... А на основаниях одного разума
можно, пожалуй, и полиандрию проповедовать... Но если мы устраним
вмешательство положительной религии, то остается для подобного решения лишь
одно средство - художественное чувство. С точки зрения эстетической, мы,
хотя и озираясь с некоторым страхом, сознаемся, что, к стыду нашему, нам
султан турецкий нравится больше, чем "честный" европейский безбожник или
даже деист, живущий почему-то невозмутимо со своей рациональной женою не "во
славу Божию", а во славу "разума". В этом отношении К. Н. резко отличается
от славянофилов, людей очень добродетельных и преданных идеалу
семейственности. На Востоке ему не нравится у православных недостаток
романтизма в любви. "Я знал очень хорошо, что именно мне не нравится на
Востоке... Мне не нравилась тогда сухость единоверцев наших в любви. Мне
ненавистно было отсутствие в их сердечной жизни того романтизма, к которому
я дома, в России, с самого детства привык. С этой и только с одной этой
стороны я был "европейцем" до крайности. Я обожал все оттенки романтизма -
от самого чистого аскетического романтизма... и до того тонкого и
облагороженного обоготворения изящной плоти, которой культом так проникнуты
стихи Гете, А. де Мюссе, Пушкина и Фета". У христиан Востока не поется
блестящая ария, страстной любви. "Есть и другая сторона жизни, тесно
связанная с вопросом о романтизме в сердечных делах: это - вопрос о семье...
Всякий знает, как отношения между христианской семьей и сердечным
романтизмом многосложны, противоречивы и вместе с тем неразрывны и глубоки.
То дополняя друг друга в разнообразной и широкой жизни обществ, истинно
развитых, и возводя семейный идеал до высшей степени чистоты, изящества и
поэзии, то вступая в раздирающую и трагическую борьбу, романтический культ
нежных страстей и, быть может, несколько сухой с первого взгляда
спиритуализм христианского воздержания проникают духом своим издавна всю
историю западных обществ, господствуя даже и в бессознательных сердцах, то в
полном согласии, увенчанные благодатью церкви, то вступая в эту страшную и
всем нам так близко, так болезненно знакомую коллизию, в ту коллизию,
которой и драма, и поэзия, и роман, и музыка, и живопись обязаны столькими
великими и вдохновенными моментами. На Востоке у христиан образованного
класса я этого ничего не видел". Эти свои романтические чувства и мысли К.
Н. вкладывает в уста героя "Египетского голубя". По "романтическому культу
нежных страстей" он был "европейцем". Романтизм этот не характерен не только
для христиан Востока, но не характерен и для русских. В русской литературе
почти нет культа любви. К. Леонтьев был более "европейцем", чем сам это
сознавал и чем это принято о нем думать. Он был влюблен в старую Европу,
рыцарскую, католическую, романтическую. Он ненавидел лишь современную
буржуазно-демократическую Европу, и ненавидел ее за то, что она изменила
своим святыням, своей былой красоте. "Христианство не отрицает обманчивого и
коварного изящества зла; оно лишь учит нас бороться против него и посылает
на помощь ангела молитвы и отречения. Поэтому-то и родственность романтизма
эротического и романтизма религиозного в душе нашей так естественна и так
опасна". Так может говорить лишь "европеец", западный, а не восточный
человек. К. Н. принадлежит острый афоризм о фраке, как "куцем трауре,