"Николай Бердяев. Константин Леонтьев" - читать интересную книгу автора

ума этого старого бедного болгарина, с седыми усами, в синей чалме, который
мне сейчас низко поклонился; я влюблен в этого сердитого, тонкого и высокого
турка, который идет передо мной в пунцовых шальварах... Мне хочется обоих их
обнять; я их люблю одинаково!" Вот в какой атмосфере упоенности жизнью,
эстетических экстазов протекало время службы К. Н. на Балканах. Это не
походит на то душевное состояние, которое он испытывал в Москве, в
Петербурге, в деревне. Он осуществлял "долг жизненной полноты". В самый
разврат сумел он вложить много поэзии и красоты. Именно этот период жизни К.
Н. дает основание В. В. Розанову открыть в нем алкивиадовское начало.
"Рассматривая по смерти этого монаха его библиотеку, я увидал толстый том с
надписью: "Alciviade" - французская монография о знаменитом афинянине.
Такого воскрешения афинизма, шумных "агора" афинян, страстной борьбы партий
и чудного эллинского "на ты" к богам и к людям - этого я никогда еще не
видал ни у кого, как у Леонтьева. Все Филальеры и Петрарки проваливаются,
как поддельные куклы, в попытках подражать грекам, сравнительно с этим
калужским помещиком, который и не хотел никому подражать, но был в точности
как бы вернувшимся с азиатских берегов Алкивиадом, которого не догнали
стрелы врагов, когда он выбежал из зажженного дома возлюбленной". Розанов
увидал в К. Леонтьеве что-то "дикое и царственное", "человека пустыни",
"коня без узды". "Леонтьев был первый из русских, и, может быть, европейцев,
который открыл "пафос" туретчины, ее воинственности и женолюбия, религиозной
наивности и фанатизма, преданности Богу и своеобразного уважения к человеку.
"Ах ты, турецкий игумен", - не мог я не сказать, перечитав у него разговор
одного муллы с молодым турком, полюбившим христианку". Розанов не понимал К.
Леонтьева в полноте духовного образа и духовного пути, не хотел знать
Леонтьева-христианина. Но Леонтьев на Востоке в конце шестидесятых и начале
семидесятых годов был таким, каким его описывает Розанов. Он был влюблен в
турок и ислам. И он навсегда получил какую-то прививку от ислама, которая
сказалась и на его христианстве и искажала его.

II

Начал свою службу на Востоке К. Н. на острове Крит, который произвел на
него чарующее впечатление. "Полгода в Крите, - вспоминает он, - были
каким-то очаровательным медовым месяцем моей службы; там я гулял по берегу
морскому, мечтал под оливками, знакомился с поэтическими жителями этой
страны, ездил по горам". Криту К. Н. посвятил свои прелестные рассказы
"Очерки Крита", "Крозо", "Хамад и Макалы". На Крите он пробыл не более
полугода. Он ударил хлыстом французского консула, который позволил себе
оскорбительно отозваться о России. После этого он был отозван в Адрианополь
и через четыре месяца назначен секретарем консульства в Адрианополь. Во
время отсутствия консула он сам управлял консульством. Адрианополь не очень
ему нравился, ему неприятно было тамошнее буржуазное общество. Кроме того,
он страдал от недостатка денег, запутался в долгах, ему не хватало
жалованья - при барских его привычках, и он находил, что должность секретаря
не соответствует его возрасту. В Адрианополе его приглашали на местные
празднества, и он танцевал под турецкую музыку с хорошенькими девушками
предместий. Он любил также устраивать состязание борцов. В 1867 году К. Н.
назначили вице-консулом в Тульчу. Жизнь в Тульче была для него более
обеспеченной и приятной. "Я желаю одно, - пишет он К. А. Губастову, - свить