"Николай Бердяев. Константин Леонтьев" - читать интересную книгу автора

родовой почвы. Эстет не может быть человеком быта. Своеобразие и красоту
русского быта и русского культурного типа он переживал главным образом на
Востоке, в Турции и Греции, и из прекрасного далека строил свое учение о
культурной самобытности России. Так Тютчев переживал свое славянофильство
главным образом в Риме. Цветущая сложность и разнообразие жизни К. Леонтьева
на Востоке было уходом из русского быта, из русской обыденности.
К. Н. - человек сложной культуры. Отвращение его к современной
культуре, борьба против культуры и идеализация старого быта, первобытной
силы - все это так характерно для культурного человека, влюбленного в
сложную и прекрасную культуру. Мы с этим явлением хорошо знакомы по
французам. К. Леонтьев был уже человеком того сложного сознания, которое
идею и созерцаемый образ красоты ставит выше крови, племени, которое уже
оторвано от родовой почвы. Потому и была так трагична судьба К. Леонтьева, в
то время как судьба славянофилов не была так трагична. Ни Киреевский, ни
Хомяков, ни Аксаков не стали бы искать на Востоке сложности и разнообразия,
красочности и пластичности. У славянофилов не было того надлома, от которого
пошли новые души. Славянофилы старого типа, типа не вполне исчезнувшего и в
наше время, не могли бы в таком тоне описывать свое упоение консульской
службой на Востоке: "Я ужасно люблю ее, эту службу, совсем не похожую на
нашу домашнюю обыкновенную службу. В этой деятельности было столько именно
не европейского, не "буржуазного", не "прогрессивного", не нынешнего; в этой
службе было столько простора личной воле, личному выбору добра и зла...
столько простора самоуправству и вдохновению!.. Жизнь турецкой провинции
была так пасторальна, с одной стороны, так феодальна, с другой!" Это говорит
герой прелестной повести "Египетский голубь". Но в герое этом К. Н.
описывает свою жизнь, и все слова его принадлежат ему самому. В "Египетском
голубе" отразилось языческое упоение жизнью и красотой ее. В конце повести
К. Н. пишет как человек, уже окончательно потерявший веру в земную жизнь, в
возможность земной радости, в прочность красоты здесь, на земле: "Я начал
писать это в одну веселую минуту, когда я осмелился подумать на мгновение,
что и для меня песня жизни не совсем еще спета. Тогда, когда на персиковой
ветви ворковал мой бедный голубь, у меня было такое множество желаний, я так
любил в то время жизнь... Самые страдания мне иногда невыразимо нравились".
"Я верил тогда в какие-то мои права на блаженство земное и на высокие
идеальные радости жизни!" Быстротечные минуты радости и счастья он пережил с
необычайной остротой. "Как я счастлив, о Боже! Мне так ловко и тепло в моей
меховой русской шубке, крытой голубым сукном. Как я рад, что я русский. Как
я рад, что я еще молод! Как я рад, что я живу в Турции! О дымок ты мой,
милый и серый, дымок домашнего труда! О, как кротко и гостеприимно восходишь
ты передо мной, над черепицами многолюдного тихого города! Я иду по берегу
речки, от Махель-Нэпрю, а заря вечерняя все краснее и прекраснее. Я смотрю
вперед, и вздыхаю, и счастлив... И как не быть мне счастливым? По берегу
речки, по любимой моей этой прелестной дороге от Махель-Нэпрю к городским
воротам, растут кусты черной ежевики... Вот здесь, на восхитительном для
меня (да, для меня, только для моего исполненного радости сердца), на
восхитительном изгибе берега, на кусте, три листочка поблекших, все они
белые с одной стороны и такие темно-бархатные, такие черные с другой. И на
черном этом бархате я вижу серебряные пятна - звездочки зимней красоты... Я
счастлив... Я страдаю... Я влюблен без ума... влюблен... Но в кого? Я
влюблен в здешнюю жизнь; я люблю всех встречных мне по дороге; я люблю без