"Николай Бердяев. Откровение о человеке в творчестве Достоевского" - читать интересную книгу автора

Достоевский - дионисичен и экстатичен. В нем нет ничего
аполлонического, нет умеряющей и вводящей в пределы формы. Он во всем
безмерен, он всегда в исступлении, в творчестве его разрываются все грани. И
величайшее своеобразие Достоевского нужно видеть в том, что в дионисическом
экстазе и исступлении никогда у него не исчезает человек, и в самой глубине
экстатического опыта сохраняется образ человека, лик человеческий не
растерзан, принцип человеческой индивидуальности остается до самого дна
бытия. Человек - не периферия бытия, как у многих мистиков и метафизиков, не
преходящее явление, а самая глубина бытия, уходящая в недра божественной
жизни. В древнем дионисическом экстазе снимался принцип человеческой
индивидуации и совершалось погружение в безликое единство. Экстаз был путем
угашения всякого множества в единстве. Дионисическая стихия была
внечеловечна и безлична. Не таков Достоевский. Он глубоко отличается от всех
тех мистиков, у которых в экстазе исчезает лик человека и все умирает в
божественном единстве. Достоевский в экстазе и исступлениях до конца
остается христианином, потому что у него до конца остается человек, его лик.
Глубока противоположность его германскому идеалистическому монизму, который
всегда представляет собой ересь монофизитскую, отрицание самостоятельности
человеческой природы и ее поглощение природой божественной. Достоевский
совсем не монист, он до конца признает множественность ликов, плюральность и
сложность бытия. Ему свойственно какое-то исступленное чувство человеческой
личности и вечной, неистребимой судьбы ее. Человеческая личность никогда у
него не умирает в Божестве, в божественном единстве. Он всегда ведет процесс
с Богом о судьбе человеческой личности, ничего не хочет уступить в этой
судьбе. Он экстатически чувствует и переживает человека, а не только Бога.
Он вечно сгорает от жажды человеческого бессмертия. И скорее согласится на
страшный кошмар Свидригайлова о вечной жизни в низкой комнате с пауками, чем
на исчезновение человека в безликом монизме. Лучше ад для человеческой
личности, чем безличное и бесчеловеческое блаженство. Диалектика о слезинке
ребенка, из-за которой мир отвергается, хотя и вложена в уста атеиста Ивана
Карамазова, все же принадлежит творческому воображению самого Достоевского.
Он всегда является адвокатом человека, предстателем за судьбу его.
Как глубоко различие между Достоевским и Толстым! У Толстого тонет
человеческий лик в органической стихии. Множественность у него лишь бытовая,
лишь в явлениях органического строя жизни. Как художник и как мыслитель,
Толстой - монист. Безликость, круглость Платона Каратаева для него высшее
достижение. Человек не идет у него в самую глубь, он - лишь явление
периферии бытия. Толстого не мучит вопрос о человеке, его мучит лишь вопрос
о Боге. Для Достоевского же вопрос о Боге связан с вопросом о человеке.
Толстой более теолог, чем Достоевский. Весь Раскольников и весь Иван
Карамазов есть мучительный вопрос о человеке, о границах, поставленных
человеку. И даже когда Мышкин погружается в тихое безумие, остается
уверенность, что лик человеческий не исчезнет в божественном экстазе.
Достоевский открывает нам экстазы человека, его вихревые движения, но
никогда и нигде человек не проваливается у него в космическую безмерность,
как, например, в творчестве А. Белого. Экстаз всегда есть лишь движение в
глубь человека. Исключительный интерес Достоевского к преступлению был чисто
антропологическим интересом. Это - интерес к пределам и окраинам
человеческой природы. Но и в преступлении, которое у Достоевского всегда