"Кирилл Берендеев. Долгое расставание " - читать интересную книгу автора

видеть один и тот же сон. Почти каждый день с удивительным постоянством,
словно силком затягиваемый на обязательное зрелище. Странный уже тем, что я
не был главным его героем, всего лишь заурядным наблюдателем одной и той же
быстро прискучившей сцены. Может, оттого, что сон слишком быстро стал мне
надоедным, я и решился сломать его.
Начинался и кончался он всегда одинаково, редкие вариации в процессе не
в счет. Я смотрел простым отчаянно скучающим зрителем на развертывающуюся
передо мной картину, часто жаждая изменить в ней хоть что-то. Поэтому стоит
рассказать его именно так, как он виделся мне: со стороны.

Невысокий мужчина средних лет, плотного сложения, русоволосый,
круглолицый, одним словом, полная моя противоположность, вышел на крыльцо и
долго вглядывался в горизонт. Солнце уже скрылось за желтой пеленой облаков
с примесью грязного по краям, неровными мазками наносимых на прозрачную
голубизну неба, скрылось совсем незаметно, поглощенное одним из таких
мазков. Света почти не убавилось, но сам свет стал немного другим: лучи
солнца, поглощенные мазками грязно-желтого, не давали тени.
Надвигалась буря. Темное, почти черное пятнышко - медленно разбухавшая
точка на горизонте, - готовилась исторгнуть накопленные в себе яды на чахлую
иссушенную землю. Готовилась, а пока еще собирала, накапливала их, терпеливо
сносила в чашу собственной ярости, тем временем неспешно приближаясь к его
дому на юру, к апогею готовящегося неторопливо безумства, неукротимой,
никому не подвластной, а потому не знающей удержу, стихии.
Небо медленно темнело, и в этой медлительности была заключена
предрешенность. Грязно-желтые облака цвета одиночества медленно истребляли
синеву, нанося первый слой слабым мазком неопытного живописца, а затем, по
истечении краткого времени, конца которого невозможно заметить, жирным
покровом с грязными разводами по краям, окончательно замазывающим небесную
синь. Затем следовал новый мазок и еще. Грязного становилось все больше,
желтый цвет неба постепенно тускнел, наливаясь темнотой, создавая ощущение
подавляющей безысходности. Подавляющей и его, и его дом на юру.
Вдалеке жирные мазки становились все гуще, темнее, сливаясь в черное
пятно, медленно разраставшееся вширь и столько же неторопливо
приближавшееся. Словно паук, загнанный в свою нору за горизонтом, теперь
выползал наружу, смелея с каждым новым шажком по расстилаемым впереди
тяжелым мазкам желтых облаков; почувствовав волю, выбрасывал вперед быстро
темнеющие нити и полз, набухая все больше копящимися в нем ядовитыми соками.
Паук рос, растекался по сторонам длинными волосатыми лапами, цепляясь за
новые струны выбрасываемой паутины, полз, волоча вислое разбухавшее брюхо по
грязным облакам паутины, погромыхивающим от тяжести его ядов, темнеющим от
источаемого им зловония, ощущаемого с порывами ветра уже и здесь, на юру.
Осмелев, паук уже не смирял себя, как прежде, превращаясь из жалкого
пятнышка в мощное облако, могучую тучу, стремительно набиравшую вес, и уже
не боялся расплескать чашу ядовитой своей ярости раньше избранного срока,
ибо срок этот близился одновременно с самим пауком.
Паук набухал уже явственно, источая все усиливающийся смрад. И слышны
были его шаги по дребезжащей раскатами паутине, упрятавшей небо в кокон
кремовой мути. И свет с неба лился совершенно блеклый, горячечно тусклый, и
не только теней не было видно, но сами очертания далеких деревьев начинали
смазываться, пронизываемые бледными отсветами, уже напоенными липким смрадом