"Михаил Берг. Дет(ф)ектив " - читать интересную книгу автора

Вернера. Матримональный признак является недопустимым инградиентом этого
коктейля.
Его утренние занятия - правило, не имеющее исключений еще со времени
его русской жизни. Что угодно, только не растекаться, не разваливаться в
позе ожидания, тем более, что ни его работа на радио, ни газетные статьи не
будут ждать, а находятся в том же ритме, что и регулярность платы фрау
Шлетке за комнату или Андре за уроки. Единственная неожиданность - Тюбинген
опять вернул ему возможность писать рукой, от чего он отвык в России,
увлеченный компьютерной клавиатурой и всей этой дивной игрой в
"живородящийся текст", что сам появляется на экране, минуя фазу
эмбрионального созревания, которую он так ценил когда-то и которая стала
ненастоящей от стозевного ощущения фальши, уже поглотившего его жизнь,
целиком без остатка. За отчуждение надо платить отчуждением.
Hо когда он первый раз включил свой "Makintosh" в Тюбингене, бережно
водрузив его на предоставленном фрау Шлютке крошечном письменном столе,
желая проверить, не пострадало ли что от тряски, неизбежной при перевозке в
багажнике автомобиля, и чисто машинально открыл два-три текста, написанных
еще дома (дома? - нет никакого дома), то испытыал приступ какого-то
странного отвращения. Будто стал рыться в своем же грязном белье или, после
автомобильной катастрофы, был вынужден вынимать, выдирать из груды
искореженного металла и расплющенных, изменивших форму и потерявших душу
вещей, что-то (теперь забрызганное кровью и грязью), что, как издевательская
пародия и насмешка, отдаленно напоминало живое, знакомое и прежде милое,
теперь же навсегда потерянное, как далекий рай и опороченная жизнь. Статьи и
"скрипты" для радио он писал рукой, а потом чисто механически заводил в
компьютер, мечтая о старенькой, скрипучей и разбитой донельзя "Москве",
купленной тысячу лет назад по случаю в киевской комиссионке и позволившей
ему, тыча двумя пальцами, напечатать свой первый и навсегда забытый роман.
Все свое он привез с собой, загрузив машину меньше, чем некогда при
летних поездках в Локсу, используя чемоданы и сумки с вещами, как демпферы,
гасящие давление и неизбежные удары на все те технические игрушки, о которых
он когда-то мечтал и которые, став реальностью, почти сразу потеряли все
иллюзорную привлекательность. Все эти куртки, ботинки, свитера, дюжина
штанов и две дюжины рубашек и носков, купленные здесь же в Германии, год,
два, три назад, должны были позволить ему не тратиться хотя бы первое время
на необязательные покупки и одновременно не отличаться от немецких
обывателей, сокращая расстояние до того предела, который его устраивал.
Hо и тут жизнь отредактировала его намеренья, выказав куда большую
проницательность, чем можно было предположить. Все привезенные с собой вещи
казались пропитанными прежним русским духом, вызывая если не отвращение, то
брезгливость, будто ему предстояло носить вещи покойника, не имея даже
возможности отдать их в чистку. Ему пришлось разориться на новые вельветовые
брюки, рубашку и свитер, а когда по необходимости менял их на вынимаемое из
шкафа или до сих пор неразобранного чемодана, то ощущал психологический
дискомфорт какой-то липкой нечистоты.
Ему хотелось быть другим, новым, что тут же вступало в противоречие с
необходимостью защищаться от стремления окружающей обстановки поглотить его,
лишив именно того, что он не хотел терять ни при каких обстоятельствах. Ему
приходиось отстаивать навязанную ему роль "русского писателя, временно
поселившегося в Германии для написания нового романа". Роль столь же