"Михаил Берг. Дет(ф)ектив " - читать интересную книгу автора

возможного присутствия, каким наполнено любое точное слово, тут же
перекидывающее тысячи мостов, мостиков, переходов, канатных дорог (по пути
создавая сотни висячих садов, галерей, щебечущих гнезд) между собой и всей
уже созданной чудесной Венецией, ограниченной знаками препинания и законами
правописания - строил винтовую лестницу, по которой - и только по ней - мог
подняться до (самого себя? рая? Бога? дьявола?) - здесь я пас... Каждый
роман (очередные жалкие и надоевшие оговорки для блага читателя на этот раз
опускаются) - был очередной, невидимой, прозрачной, но прочной ступенькой.
Поднялся, вздохнул и, не оглядываясь, заноси ногу для следующей. Путь
бесконечен, но другого нет. Никакие лавры, слава, премии, признание и
почитание не способны отменить потребность подниматься и подниматься,
голодное, жадное, требовательное как похоть и власть.
Иногда ночью, в припадке сладко-горького, с привкусом лакрицы,
мазохизма, он подсчитывал, сколько написал только романов (пардон, другого
слова не найти). Без всякого кокетства - сбивался со счета. Все дело в шкале
деления, вернее, тех мучительных барьерах, которые ненадежный сам-друг,
разум-читатель, то брал с легкостью, горделиво помогая зажимать очередной
палец на слепой руке, то налетал горячечным, в испарине лбом, ощущая, что
себя не обмануть, да и не стоит пытаться. В хронологическом порядке -
темнота пульсировала, сквозь щелку в шторах протискивалась серо-пепельная
ночь - выходило девять, нет, десять. Если приплюсовывать то, что никто,
никогда и ни при каких обстоятельствах, ни одной строчки (и так далее, но
ведь не сжег, сохранил, значит...). А если по тюбингенскому счету - то пять,
хотя почему пять - шесть, но тут горечь цикуты опять разливалась по жилам,
отравляя все - прошлое, которое тут же превращалось в ноябрьскую слякоть, а
настоящее - что о нем говорить. Рука, будто зовя кого-то, хватала,
гробастала воздух, пока не вылавливала шелковый шнурок с шариком на конце,
дергала, раскрывая парашют ночника - таблетка снотворного, глоток воды,
продолжение следует.
Последний роман был написан года четыре - четыре века, эпохи,
цивилизации - назад. Да и то сказать, сколько раз проваливался, торопясь
поставить ногу на новую ступень - ан нет, нога рушилась в пустоту, пропасть,
увлекая за собой все тело, всю жизнь; начинался период выкарабкивания,
выскребания себя из мрака, робкого проектирования будущего. А когда все
кончилось - так, не ступень, ступенечка, приступок - как сказал бы "учитель
музыки": две ноги не поставить, на одной не устоять...
Похолодало. Ночь везде ночь, дома, в гостях, на чужбине, в Тюбингене.
Где-то далеко, в городе, с мятно-щемящим воем сирены промчалась полицейская
машина. Вода, плескавшаяся у самых ног, прошептала что-то свое. Что, что ты
сказала? Вот так же, ночью, он стоял однажды на берегу залива, решаясь,
боясь ошибиться, прислушиваясь к равнодушным всхлипываньям волн, - наемные
плакальщицы, дежурно отпевшие ни одну потерю - словно надеялся на какую-то
подсказку, знак, шпаргалку судьбы. Река честнее, как бы не было темно, она
всегда течет в одну сторону, но говорит разное. И призывает к терпению.
Пальцы, перетершие окурок в труху, собрали ее в комок и похоронили в
брючном кармане. Он повернулся, на всякий случай - отошло, отошло,
отпустило - оглядел мельком кусты, полурастворенную в темноте - будто каплю
молока растерли пальцем по черной полировке - тропинку; и стал подниматься к
дороге.
Свой фольксваген герр Лихтенштейн оставил у самого дома, и с каким-то