"Михаил Берг. Дет(ф)ектив " - читать интересную книгу автора

бы называлось - "почасовик". Без каких бы то ни было гарантий, а имея ввиду
его немецкий, состоящий из выученных по разговорнику двух десятков фраз,
которые как лупа собирают морщины на лицах продавцов или клерков, если ему
нужно - "это, это и это, сколько будет стоить?", или "простите, поезд на
Мюльхайм, с какой платформы?" - вступить в диалог глухого с немым - чистая
благотворительность. Хотя благотворительность на немецкий лад - все равно
расчет с дальним, как лермонтовские тучки, прицелом, верный или неверный -
это уже другое дело.
Hо его демон - не иллюзии, а их отсутствие (вернее, замена иллюзиями
спасительного - якобы! - скептицизма) с прицепным вагоном в виде
беспощадного и принципиально черно-белого прогнозирования. Знать все
наперед, подстилая под каждый шаг не добродушную соломку, а рациональный
негатив бездушной выкладки. Hе черт и случай закинул его в университетский
Тюбинген, а сам герр Лихтенштейн собственной персоной.
Каждый меняющий Россию на что угодно - небо, ад, эмиграцию - имеет свои
резоны. И каждый обманывает себя, надеясь обмануть судьбу и начать жизнь
заново, представляя границу - любую границу - в виде знака инверсии, все
минусы превращающей в плюсы, а кропотливо скрываемые недостатки в
долгожданные преимущества. Ему не было смысла обворовывать собственное
невнятное будущее: прожился до тла. Сорок лет жизни в России завели в тупик
унылого банкротства. Буквально за год опротивело все, что приносило радость:
опротивело, выдохлось и держалось на тонкой ниточке превратно понимаемого
долга - перед семьей, близкими, друзьями, которые опротивели как и все
остальное, ибо уже давно перестали ими быть.
Инерция - этот вечно движущийся эскалатор, по определению Незвала (хотя
эта вечность так же относительна, как и наши представления о ней), требовала
следующего шага только потому, что был сделан предыдущий. Со стороны он
выглядел вполне преуспевающим: в одной местной газете вел еженедельную
рубрику, самая модная столичная публиковала все, что выходило из-под его
пера, на радио - свой цикл, телевидение снимало фильм по его сценарию, на
романы регулярно появлялись вполне благожелательные рецензии, несколько
поездок с лекциями за границу и четыре-пять программ в год на разных
западных радиостанциях пусть не сделали богатым (все относительно), но
позволили жить так, чтобы уже ничего не хотелось, так как все было. Hо - не
будем спешить. Во-первых, он перестал писать. То есть писал и почти
непрерывно, подчас не без удовольствия и только то, что хотел (или, что
делать, пообещал), но исключительно статьи, заметки, врезки к публикациям,
обзоры, когда рьяно полемические, когда глубокомысленно аналитические... Все
кроме прозы. Прозы? Это для рядового обывателя - не только
маслено-кремоподобного и ограниченного (точно пресловутый кремлевский старец
из анекдота) немецкого бюргера, гордого, как отец Лариной Татьяны, "собой и
своей семьей", но и для русского книгочея, вполне подготовленного нуждой,
отсутствием других удовольствий и знания самого себя - то, что пишет
писатель (все эти рассказы, повести, романы) - проза. Hо презренной ее может
назвать лишь тот, кто слишком знает ей цену и смотрит на жизнь сквозь
магический кристалл, прозревая и оценивая несравнимое, одновременно оберегая
и боясь сглазить (как говорят о любимом и единственном отпрыске: "Мой
оболтус опять изобретает велосипед!").
Никогда он не писал никакой прозы, так как давным давно понял что с
помощью воздуха, этого блаженного, трепетного нежного и единственно