"Михаил Берг. Дет(ф)ектив " - читать интересную книгу автора

коконе писательства?
Почему он должен объяснять Андре, что не верит в себя, что он банкрот,
что не умеет писать романы, а умел только спасаться на время, вдруг
чувствовал себя всесильным, ощущая всегда одну и ту же подсасывающую, словно
зуб с дуплом, лукавую иллюзию, что он в состоянии вырваться, вытащив сам
себя за волосы, выскочить из темной бездны, на дне которой копошатся и
разевают зловонные рты его демоны, строя лестницу... Hу, об этом он уже
говорил. Он говорил все, он сказал все, он исчерпал все возможности. Он
старше Андре не на тринадцать лет, а на хрестоматийную вечность. Он устал
жить, у него есть только идея суконного долга, одного складного должка,
который он должен вернуть и который вернет, чего бы это ему не стоило.
Эта наивная дурочка полагает, что он смущен разницей их социального
положения. Просто как в сказке: она богата, он беден. Да, смущен, да,
унижен, уничтожен, но не этой разницей, а всем тем, что произошло раньше, и
теперь только продолжается в виде ничтожного, никчемного положения в этой
сытой, тупой, самодовольной стране. Он привык смотреть на всех сверху вниз,
ощущая свою силу, достоинство, превосходство, как само собой разумеющееся.
Hо он уехал из России не для того, чтобы покорять Европу, а потому что уже в
России потерял все, что имел, возненавидев за это и себя и всех окружающих.
И он прекрасно знал, что делает. Знал, что все его достоинства, если они
есть, вернее - остались, для Германии - нуль, зеро, пустое место. Hо в
России он потерял, а здесь всего лишь не приобрел, а это дьявольская
разница, как сказал бы Женя плюс Таня равняется любовь.
Герр Лихтенштейн приехал в Германию не жить, а умирать (ах, ах - не то,
слишком торжественно). Hо, что делать, он уже сейчас мертвец, умеющий
складно писать и говорить по-русски просто по инерции, выработанной годами.
Он в дурном смысле "профи", он уйдет достойно, со словами о "современном
литературном процессе" на устах, ничего ни у кого не прося, не делая
трагедию из того, что трагедией не является.
Как объяснить ему Андре то щемящее, простое, из набивного ситчека
скроенное чувство благодарности, которое она, милая, старательная,
добросовестная любовница, переводчица, очередная поклонница - у него
вызывает? Не открывая перед ней никаких горизонтов, не вводя в заблуждение,
если и так, как всегда, когда этого не хочешь - любое лыко в строку - и
чтобы он не сказал и не сделал, оказывается, что он затягивает ее все глубже
и глубже. "Тебе было хорошо со мной делать секс?" - спрашивает она,
заставляя его морщиться от не по-русски поставленной фразы. "Знаешь, это к
тебе не относится, какой с тебя спрос, ты родилась здесь, но меня еще в
России удивляло, как это коренные русские, простолюдины, да и не только они,
но все равно - носители языка, в большинстве говорят, словно переводят с
плохого подстрочника. Коряво, будто заскорузлыми пальцами продевают нитку в
иголку". - "А ты считаешь себя евреем, ты ж крещенный, я читала у тебя..." -
"У России, позволь пофилософствовать, - это, может быть, главная загадка -
такое силовое поле, что любой обрусевший чучмек, жид, немец, вросший в
русскую жизнь с эстафетой двух-трех поколений, становится русским. У русских
язык такой, что тот, кто говорит на нем как на родном, становится родным, то
есть русским. Я русский во всем кроме крови. Кровь у меня еврейская. Hо я не
русский еврей, а еврейский русский, если ты понимаешь разницу". - "Так, как
я должна была сказать?" - "Как хочешь". - "Тебе было хорошо со мной?" -
"Нет", - честно как на духу отвечает герр Лихтенштейн, понимая по ее лицу,