"Михаил Берг. Дет(ф)ектив " - читать интересную книгу автора

и нарастала, наваливалась на него, пока дверь не распахнулась, и коротко
выдохнув: "Таг!" (урок 17 - "Разговор в машине"), откинулась на сидение, к
которому ее смазматически прижал рывок его фольсквагена. Сколько раз сидящий
справа, не имея возможность погасить ускорение упором в руль, кивал таким
образом, напоминая китайского болванчика из коллекции фарфоровых безделушек
бабушки Лихтенштейн; и всегда забывалось, что это не одобрение, не прелюдия
вопроса, а послушное следование законам инерции; и только на повороте,
"выбирая руля" (как говаривал Коля, угреватый инструктор автошколы N4,
учивший его азам вождения на Петроградской стороне) и переключив передачу,
он опустил руку на ее колено и сжал его в молчаливом приветствии. Hе столько
в соответствии с желанием, сколько из вежливости рука, помедлив,
переместилась выше, заминая шелковистую ткань бриджей и нащупывая мягкую
зовущую теплоту ноги, а потом опять вернулась к ровному холоду руля.
"Так ты не научишься языку", - с соответствующей гримасой, траскрипцией
простого "ну, ну", ответила она на его фразу по-русски, и тут же
сосредоточилась на поисках сигарет в своей сумке. С излишней поспешностью и
особыми модулями в слишком ровном голосе, расшифровка которых могла совпасть
как со смыслом сказанных слов, так и выражать недовольство его чересчур
торопливой лаской. Hо отдаленный, словно нежный рокот грома, акцент как
всегда сглаживал, успокаивал, добавлял шутливую расстроенность инструмента в
исполнении им чего угодно - мажорной похвалы, минорной просьбы, упрека, или
торжественного негодования.
"Hе кури пока", - он накрыл, чуть-чуть прижимая, своей ладонью ее руки
с уже найденной зажигалкой и сигаретами, ощутив как они сжались в
инстинктивном протесте, тут же отразившемся в коротком взгляде недоумения.
Это привилегия русского, немцу она никогда не позволила бы командовать
собой, но он не собирался подстраиваться под общий уровень, тем более, что
его майл шовинизм составлял часть медвежеподобного писательского шарма,
который позволял ему отличаться от других рыскающих по Европе стервятников.
Его всегда, а тем более здесь, в Германии, тошнило от феминистических
претензий милых дам, ревниво оберегающих права человека даже в постели;
поступаться или не поступаться амбициями, дело не столько принципа, сколько
способа выжить, не растворяясь в мыльном растворе, итак слишком быстро
пропитывающем его существо.
"Ты как всегда", - и она сказала несколько фраз на своем мерзком
фашистском языке, тут же становясь чужой, далекой, отвлеченной, как бы
доказывая справедливость корпускулярной теории и словно ртуть перетекая из
бугристой лужицы сначала в ручеек, а потом рассыпаясь на сотни маленьких
шариков, которых - казалось - уже не собрать вместе. Три коротких шага, и он
уже был на другой стороне, будто по неверным мосткам перебежал границу, и
нет спасения, нет пути обратно.
"Rauchen ist verboten!. Sie scheinen mich zu erpressen, um mir die
luflusht zu nehmen[1], - пародируя гортанно-металлический голос пластинки,
сказала она. - Кстати..."
"Кстати, я видел его три дня назад, через стекло у Грэма", -
мстительно, отчужденнно, глядя на дорогу прямо перед собой, сказал он,
нарушая сто раз данное себе бесполезное обещание не втягивать ее в то, чему
она не поможет, а только помешает. Зная, что он не должен был этого
говорить, никогда, ни при каких обстоятельствах, по крайней мере сейчас,
здесь, в машине. Но его словно сплюшила какая-то сила, способная объем