"Михаил Берг. Дет(ф)ектив " - читать интересную книгу автора

Конечно, он был заинтересован в переводе, о чем тут же написал, но
обстоятельства складывались так, что он был уже не в состоянии ездить в
Германию просто в гости, а только работать, вот если бы их (или любой
другой) университет пригласил бы его не на разовую лекцию, а дал бы прочесть
курс - это другое дело. От Райнера (да и не только от него) он знал, что
просит о почти невозможном: в связи с объединением Германии (стена уже
полгода как рухнула) дотации на университеты сокращались, деньги утекали на
восток, и на такое приглашение мог рассчитывать только очень известный
писатель, каковым он, Борис Лихтенштейн, не являлся.
Изданные романы не принесли ему ни славы, ни удовлетворения. Hа шумный
успех он и не рассчитывал. Его писательское слово было слишком
порочно-барочно витиевато, чтобы поймать на крючок простого читателя,
барахтающегося к тому же в брутально-банальных политических волнах.
Несколько оставшихся без внимания статей (в основном, в периферийных
изданиях), редкие упоминания в журнальных обзорах; время выбирало других
кумиров; он был не в претензии.
Жизнь текла в разных, кажется, независимых, а на самом деле
взаимоуничтожающих - как горячее и холодное - потоках. С одной стороны, он с
жадностью пользовался новой и непривычной для него возможностью
профессиональной журналистской работы - мысли и идеи, скопившиеся за
пятнадцать лет подпольного существования, без права опубликовать хоть слово,
требовали выхода, - и он долгое время был не в силах отказаться ни от одного
предложения, почти не интересуясь, от кого оно исходит - от столичного ли
журнала или провинциальной газеты. Он не попался ни в одну из многочисленных
ловушек, расставленных словно специально для тех, кто изголодался по
открытой работе - он работал не на демократию, не на политику, не на
общество, а для себя. Его неподписанный, но оттого никак не менее крепкий
"общественный договор" был прост: я пишу только то, что мне интересно, и
потому, что мне интересно. Возраст уже не позволял выпендриваться, хитрить с
собой, занимать позу эдакого не интересующегося общественным резонансом
самовлюбленного сноба. Точная похвала была редким, но приятным даром,
неточная огорчала как несфокусированный, расплывающийся снимок дорогого
лица, увидеть которое вживе уже было невозможно.
Hо исподволь, вместе с преимуществами свободы, в жизнь стали
просачиваться поначалу незаметные, но чуть ли не с каждым месяцем все более
разорительные симптомы разрущения, развеществления размеренного и
устоявшегося способа жизни с печатью привычки. Жизнь подтаивала на глазах,
будто ее скрепы, изваенные изо льда, истончались, теряя твердость и
определенность, исходили в ничто прямо на глазах - внесли с мороза в теплый
предбанник, и она потекла. Он, как и многие, жил своим кругом, казалось,
вечным, сохранившимся со студенческих времен, с рутинными отношениями,
распределенными ролями, где он - так получилось - играл роль центра,
местного солнца, и этого тесного круга было вполне достаточно, чтобы не
ощущать ущербность положения непечатающегося на родине писателя,
вынужденного зарабатывать себе на жизнь работой в музее или в библиотеке.
Сначала он стал грешить на зависть. Единственный, он стал ездить
заграницу и зарабатывать все больше и больше, получая гонорары за работы,
написанные десять-пятнадцать лет назад безо всякой надежды увидеть их
напечатанными, а просто потому, что не мог их не писать, и не его вина, что
газеты и журналы стали их публиковать. Ему все это казалось естественным, и