"Исайя Берлин. Два понимания свободы " - читать интересную книгу автора

обычном опыте, мы сталкиваемся с выбором между конечными целями,
претендующими на абсолютность, и, осуществляя одну из них, неизбежно
жертвуем другой. Именно поэтому люди придают свободе выбора такую громадную
ценность. Если бы у них была уверенность, что в каком-то совершенном
состоянии, осуществимом на земле, никакие их цели никогда не столкнутся,
необходимость и мучительность выбора исчезли бы, а вместе с ними - и
первостепенная важность свободы. Любые способы приблизить это окончательное
состояние казались бы тогда вполне оправданными, безотносительно к тому,
сколько свободы мы принесли в жертву.
Несомненно, именно такая уверенность ответственна за глубокую,
безмятежную, непоколебимую убежденность самых безжалостных в истории тиранов
и палачей, что их дела полностью оправдываются целью. Я не хочу сказать, что
идеал самоусовершенствования людей, наций, церквей или классов надо вообще
осудить, а язык, на котором его защищают, всегда путает понятия, или
заведомо неверно использует слова, или же возникает в результате морального
или интеллектуального извращения. Напротив, я старался показать, что именно
понимание свободы в "позитивном" смысле стоит в центре требований
национального и социального самоопределения, которые дают жизнь самым мощным
и морально оправданным движениям нашего времени, и, не понимая этого, мы не
поймем самые жизненно важные факты и идеи нашего века. Однако мне
представляется, что веру в возможность найти, хотя бы в принципе, какую-то
единую формулу, позволяющую гармонично осуществить все разнообразные цели,
можно доказательно опровергнуть. Если, как я полагаю, цели наши множественны
и не всегда совместимы, возможность конфликта, даже трагедии, никогда нельзя
исключить из человеческой жизни - и личной, и социальной. Необходимость
выбора между абсолютными притязаниями, таким образом, - неустранимое
свойство человеческой жизни. Это определяет ценность свободы в том
понимании, какое сформулировал Актон, то есть как цели в самой себе, а не
временной потребности, порожденной путаницей наших понятий и иррациональных
беспорядочных жизней, или неприятности, которую когда-то исправят с помощью
какой-нибудь панацеи.
Я не хочу сказать, что индивидуальная свобода даже в самых либеральных
обществах - единственный или просто преобладающий критерий социального
действия. Мы заставляем детей учиться, мы запрещаем публичные казни, этим
определенно стесняя свободу. Оправдываем мы это тем, что невежество,
варварское воспитание или жестокие забавы и зрелища - большее зло, чем те
ограничения, которые необходимы, чтобы их устранить. Суждение это, в свою
очередь, зависит от того, как мы определяем добро и зло, иными словами, от
наших нравственных, религиозных, интеллектуальных, экономических и
эстетических ценностей, которые опять-таки связаны с нашими представлениями
о человеке и об основных требованиях его натуры. Таким образом, решение
подобных проблем основывается на том, что мы сознательно или бессознательно
руководствуемся нашим представлением о, скажем так, состоявшейся
человеческой жизни в противовес другой, которую ведут, по словам Милля,
"ограниченные и карликовые", "недальновидные и приземленные" натуры.
Протестуя против законов, регулирующих цензуру или личную нравственность, и
считая, что они непозволительно вторгаются в сферу свободы личности, мы
предполагаем, что действия, запрещаемые такими законами, принадлежат к
числу фундаментальных потребностей человека как человека, живущего в
хорошем (а по существу, в любом) обществе. Защищая такие законы, мы