"Исайя Берлин. Два понимания свободы " - читать интересную книгу автора

поведение помогают мне определить мой собственный образ самого себя.
То, что верно относительно индивидуума, верно и в отношении
социальных, политических, экономических, религиозных групп, то есть людей,
осознающих нужды и устремления, имеющиеся у них как у членов такой группы.
Угнетенные

49 Thomas Rainborow, speaking in Putney in 1647: p. 301 // The Clarke
Papers: Selections from the Papers of William Clarke/Ed. C.H. Firth.
[London], 1891. Vol. 1.
50 Все это, без сомнения, родственно кантовскому учению о человеческой
свободе; но это - социализированная и эмпирическая версия, и потому почти
противоположно ему. Кантовскому свободному человеку для его внутренней
свободы не нужно публичное признание. Если его используют как средство для
какой-то внешней цели, это значит, что с ним поступают неправильно, но при
этом его "ноуменальный" статус остается неприкосновенным, он полностью
свободен и в полном смысле человек, как бы с ним ни обращались. Та же
потребность, о которой говорится здесь, целиком зависит от моих отношений с
другими - я ничто вне их признания. Я не могу с байроническим презрением,
сознавая свое внутреннее превосходство, не замечать их отношения ко мне или
удалиться в свой внутренний мир, ибо я в своих собственных глазах - такой,
каким меня видят другие. Я отождествляю себя с их точкой зрения; я чувствую
себя кем-то или никем в зависимости от своего положения, своей функции в
социальном целом. Это самая "гетерономная" ситуация, какую только можно себе
представить. классы и национальности добиваются, как правило, не какой-то
неограниченной свободы действия для своих членов, не поставленного превыше
всего равенства социальных групп и уж никак не места в бесконфликтном
органическом государстве, сконструированном разумным законодателем. Хотят
они чаще всего, чтобы их (их класс, их расу, их цвет кожи) просто признали
как независимый источник человеческой активности, как целостность со своей
собственной волей, намеренную действовать в соответствии с ней, а не быть
управляемой, воспитуемой, ведомой, пусть даже легкой рукою, но все же не
совсем человеческой, а значит - не совсем свободной.

Это сообщает чисто рационалистическому замечанию Канта о патернализме
как "самой величайшей деспотии, какую только можно себе представить"
гораздо более широкое звучание. Патернализм деспотичен не потому, что он
больше угнетает, чем голая, брутальная, непросвещенная тирания, и не потому
просто-напросто, что он не считается с воплощенным во мне трансцендентным
разумом, но потому, что он оскорбляет мое представление о себе как о
человеке, который хочет жить в соответствии со своими собственными (не
обязательно разумными или добропорядочными) стремлениями, а главное - имеет
право на то, чтобы это признали. Если за мной этого не признают, я сам могу
себя не признать, усомниться в своих претензиях на звание независимого
человека. Ведь то, что я есть, во многом определяется тем, что я чувствую и
думаю, а это, в свою очередь, определяется чувствами и мыслями общества, в
котором я, по Берку, не изолированный атом, а (прибегая к рискованной, но
необходимой метафоре) деталь социальной конструкции. Я могу чувствовать,
что несвободен, то есть меня не признают самоуправляющимся индивидуумом,
могу чувствовать это и как член непризнанной или недостаточно уважаемой
группы; и хочу тогда эмансипации всего моего класса, сообщества, нации,