"Александр Бестужев-Марлинский. Вечер на Кавказских водах в 1824 году " - читать интересную книгу автора

ненамеренным образом открыли часть его тайн одному из друзей моих, который
в прошлом году жил рядом с его комнатою. Он рассказывал про этого
непонятного человека много таких вещей, от коих поднялись бы волосы дыбом у
самого неверующего вольнодумца.
- Этому трудновато быть с моею головою, - сказал толстый помещик,
поглаживая по своей лысине и отодвинувшись от стола после этой шутки, как
откатывается пушка после выстрела. Однако ж, боясь, чтобы лукавый не
отплатил ему за насмешку, он потихоньку перекрестил грудь против третьей
пуговицы и снова навострил ухо к рассказу.
Человек в зеленом сюртуке пожал плечами и улыбнулся почти
презрительно, что на мимическом языке значило: какая жалкая шутка! стоит ли
для нее прерывать занимательное повествование! И он, по кратком молчании,
начал вновь:
- По ночам, рассказывал друг мой, венгерец долго и пристально сиживал
за какими-то книгами и тщательно запирал их в другое время. Потом он то
медленными, то быстрыми шагами ходил по своей комнате, то вдруг
останавливался на одном месте, как будто окамененный каким видением или
мыслию. Порой неясные звуки вырывались из груди его; даже во сне тяжело
стонал он, словно совесть его подавлена была каким-нибудь преступлением, и
его всегдашняя физиономия, могильная синева его лица, его впалые, почти
неподвижные очи, речь прерывистая и рассеянная обличали гораздо более
страдания души, чем разрушение телесное. Со всем этим он бывал порой
чрезвычайно занимателен: он везде бывал, все видел, все постиг. О всех
веках, о всех народах говорил он с достовер-ностию самовидца и с
беспристрастием потомства. Все важные лица последнего столетия были знакомы
ему коротко, если не по свету, то по настоящим их характерам. В это время,
полковник, сдружился он с племянником вашим. Склонность молодого человека к
мечтательности и уединению, его чистый, возвышенный нрав и вместе кроткая,
но пылкая душа пленили доверие венгерца. Казалось, он предчувствовал
близкий конец свой и спешил передать свои познания и тайны достойному
смертному. "Я не довольно чист душою для такого дела", - подслушал однажды
друг мой слова венгерца к юноше. Они были неразлучны: вместе на ночных
прогулках до самого Подкумка, не страшась чеченских хищников, и всегда в
местах диких и непосещаемых; вместе за чудными письменами до белой зари;
вместе при свете солнца и при мерцании месяца. Чаще всего бродили они на
здешнем кладбище, в глухую полночь, с железною тростью и телескопом в
руках, то пронзая землю, то углубляясь в небо.
"Скоро, скоро свершится в мире мое странствование, - сказал однажды,
прощаясь с молодым своим другом, венгерец, - я уже чувствую на сердце
ледяную руку смерти. Но завтра стечение созвездий будет таково точно, как в
роковую ночь, поглотившую сокровища греческого гостя. Когда ударит
двенадцать, - луна бросит тень от того пригорка прямо по направлению, где
скрыто оно, и там, где черта сия сойдется с тенью..." Друг мой не мог
расслушать более. Утро застало венгерца на одре кончины...
- Он умер! - вскричал с досадою прокурор, воображая, что клад
ускользнул от его химического процесса.
- Дайте ему умереть своею смертью! - гневно возразил артиллерийский
ремонтер. - Итак, на одре кончины, сказали вы?
- Больной был безнадежен: у него лопнула одна из кровеносных жил, и
сердце его заливалось, тонуло в крови. С трудом мог он произносить слова, и