"Александр Бестужев-Марлинский. Вечер на Кавказских водах в 1824 году " - читать интересную книгу автора

молодой друг, пораженный ужасом и сожалением, подавлен тоской разлуки
вечной, незаменяемой, ни на миг не покидал умирающего. От лекарей отказался
венгерец, говоря, что не хочет обманывать себя пустыми надеждами, а
священника не принял под предлогом различия вер. Настала ночь... и ему
стало тяжеле... Смертный час, видимо, близился, - и ужасна казалась кончина
умирающему. Тьма зияла перед ним, как вечность, блуждающие зрачки его то
искали, то избегали чего-то в пространстве. Каждое дыхание его было вздохом
тоски неизъяснимой, и хриплые стенания вырывались из уст. Наконец он дал
знак, и все удалились, кроме юного друга его. Сначала разговор их был тих,
но постепенно голос больного возникал выше и выше и снова стихал, как
замерзающий ключ. Уже ни одной живой души, кроме их, не осталось в домике и
все спало в окрестности и вблизи. Только друг мой, движимый любопытством
соучастия, сидел у двери общего коридора, прислушиваясь к каждому шороху. В
комнате венгерца слышался лишь ропот невнятного разговора, - и вот все
притихло, все, кроме последнего дыхания отходящего... Но вдруг клик ужаса
раздался там: он был пронзителен и страшен; сам друг мой вчуже оцепенел, не
постигая тому причины. Слушает... нет, это не обман воображения, - третий,
незнакомый голос, голос могильный, голос нездешнего мира произносил там
звуки укора, и тяжкие стенания страдальца служили им страшным отголоском.
Все слушали с напряженным вниманием. Полковник, опершись головой об
руку, безмолвно следовал за рассказом, поверяя, кажется, слышанное с
известным ему прежде... Только дождь, бьющий в окна, прерывал тишину залы.
- Значение слов убегало, однако же, от уха моего приятеля, - продолжал
человек в зеленом сюртуке, - испуганного тем более, что он был уверен, как
сам в себе, что никто не мог пройти в комнату больного, не быв замечен им
сквозь замочную скважину. Дорого бы заплатил он тогда, если б можно было
превратить стену, разделяющую их комнаты, в стеклянную. Наконец явственно
услышал он страшный, последний стон венгерца, стон души, вырывающейся из
тела... И потом долго длилось молчание, и потом шаги двух - не говорю
людей, - но существ по комнате... С треском растворились двери, свет фонаря
сверкнул в коридоре - и он увидел...
В это самое время быстрый топот ног послышался на лестнице, и дверь
залы, сорванная ударом с крючка, рас-скочилась настежь обеими половинками.
Гвардейский герой изменился в лице, артиллерист схватился за стакан, как за
талисман против всякого наваждения; драгунский капитан сжал ручку
черкесского кинжала, по обычаю всех кавказцев носимого на поясе; чахоточный
прокурор обомлел на стуле своем, а толстый барин, с восклицанием: "С нами
крестная сила!", так внезапно прикатил свое туловище к столу, что рюмки и
стаканы зазвенели друг о друга. Все прочие с робостию, более или менее
заметною, устремили глаза на дверь.
Это был, однако же, не иной кто, как племянник полковника. С черного
плаща его катились крупные капли дождя; шляпа надвинута была на самые
брови, и он, не сняв ее, торопливо вбежал в залу. Мутные глаза его бродили,
на бледном лице выражался испуг, речь исчезала на дрожащих губах. Тяжкими и
долгими порывами дышал он и наконец бросился, или, лучше сказать, упал, в
кресла, беспокойно озираясь кругом, будто боясь преследования. Бесчисленные
вопросы посыпались на него со всех сторон; но он ничего не слушал, никому
не отвечал. Потом быстро вскочил он, схватил за руку дядю и увлек его на
другой конец залы, чтобы изъясниться наедине. Все шепотом и знаками
выражали свое изумление, не спуская глаз с молодого человека. Он говорил