"Александр Бестужев-Марлинский. Вечер на Кавказских водах в 1824 году " - читать интересную книгу автора

позора, но боязнь преследований итальянки и вечных укоров жены перемогли
все: кипящий свинец канул в ухо Биапки, и жизнь ее прервалась одним
вздохом.
Совершив злодеяние, граф позвал ловчего, всегдашнего поверенного его
проказ; вместе с ним выбросили труп за окно и зарыли тут же под деревом. На
другой день оп сказал жене, что это был обманщик, хотевший выманить у него
денег, и, получив отказ, оп убрался до свету. Никто и не думал заботиться о
человеке, который так же скрытно уехал, как прибыл; одним словом, все,
кажется, было улажено, - и концы в воду; по кровь не смывается ничем.
Каждую полночь стали мечтаться графу привидения; бессонница высосала его;
совесть преследовала повсюду. Уверяли, впрочем, будто и всем домашним
чудилась женщина в белом платье, с распущенными волосами: она медленно
выходила из дубовой комнаты, пробегала весь замок и, встретив графа,
грозила ему перстом, указывала на небо и потом исчезала. Гонимый
раскаянием, терзаемый призраками, Глемба вдруг покинул дом этот, вскоре
заболел горячкою, высказал в бреду ужасные подробности преступления - и
умер.
С той поры на замок легла печать отвержения. Село, бывшее вблизи,
рассеялось, дороги поросли кустарником, и доселе так еще сильно поверье,
будто здесь живут духи и прогуливаются мертвецы, что дровосек, не ждя
вечера, выезжает домой из окрестностей и охотник, хотя бы ему попался
пестрый зубр, не погонится за ним под ночь в соседние кущи. Мы, однако же,
надеясь на учтивость привидений, решились попировать здесь после подвигов
травли и повторяем, папе ротмистже, весьма рады случаю, что вы вместо
пустых стен нашли здесь сытный стол, вместо бледных покойников -
краснощеких весельчаков, готовых пить и любить... от пана до пана!"
Между собеседниками пошли разные толки: кто улыбался, кто морщился,
однако все стали поговаривать, что пора ехать. Но заздравпые кубки
кружилися, и все тайны всплывали на верх вина, как масло, мало-помалу. Дядя
мой плохо понимал по-польски и вовсе не разумел по-ла-тыни, но и он заметил
нечто неприязненное к имени русских. Толковали о всеобщем восстании в
Варшаве, о том, что Еезде исполняется то же. Взоры гостей сверкали,
восклицания становились шумнее и воинственнее; наконец тост: "Pereat
Stanislas, pereat Moscovia!" [Да сгинет Станислав, да сгинет Москва!
(лат.)] загремел так, что дрогнули стены. Многие вскочили, другие пили,
стуча саблями о стол, хрусталь летел на пол, - и дядя мой, пе понимая ни
крошки, подтянул хору и, во всей чистоте души, осушил стопу свою.
В промежутках между чарами он не забывал, однако ж, своей соседки:
смешил ее, ломая польский язык, без милости, забавляя рассказами о России,
льстил как умел, - и ему казалось, что ему отвечают. Вкусы у женщин
причудливы, и недурной мужчина двух аршин и двенадцати вершков роста имеет
свои достоинства, будь он латыш, пе только русский; политические же распри
не входят в расчет женских склонностей, - на этом пункте они истинные
космополиты, - и пана племянника главнокомандующего нашли бардзо пршиемным!
Ободренный огневыми взорами милой польки и переполненный через край любовью
и венгерским, дядя мой решился на объяснение. Должно полагать, что его речь
была подобие Цицероновой "Pro Miloце"; ["В защиту Милона" (лат.)] он сам
был очень растроган, ибо первый почувствовал силу собственного красноречия,
и в самой средине изъяснения, желая вздохнуть, - зевнул до ушей, нежно
взглянул на прекрасную вполглаза - и заснул богатырским сном.