"Александр Бестужев-Марлинский. Вечер на Кавказских водах в 1824 году " - читать интересную книгу автора

их сбора недаром могли казаться подозрительными. Наконец дядя мой, выбрав
пана, у которого гордее всех была осанка, длиннее прочих усы и богаче пояс,
изъяснился как мог, что он русский курьер, сбился с дороги и, зная польское
гостеприимство, просит теперь хлеба-соли для себя и потом коней для службы
государевой. К этому он придал глупость самого большого калибра: назвался
племянником главнокомандующего - ложь, которая бывала ему доселе очень
удачна для получения подвод, хороших ночлегов, и угождений, и угощений.
"А-а! - сказал вельможный, потирая руки, - милости просим! Мы весьма
рады папу племяннику главнокомандующего".
Эта новость обтекла в одно мгновение ока вокруг залы, и все, наиболее
дамы, столпились около дяди моего, измеряя его глазами, как страсбургскую
колокольню.
"Но позвольте спросить, где ваша подорожная?" - спросил ласково
хозяин.
"Вот здесь", - отвечал дядя мой, опустив руку в лосиные панталоны и
вытаскивая трехпечатиый лист.
Взглянув на него, поляки успокоились, веселость возвратилась, и, рады
не рады нежданному гостю, усадили, однако ж, его за стол рядом с очень
милою дамою, и все беды, все страхи исчезли из головы моего дяди точно так
же, как яства с его тарелки, а вино из серебряной стопы, в которую лукавый
сосед не уставал подливать беспрестанно. Успокоив первые вопли желудка,
дядя пустил глаза на волю. В самом деле, все, что ни окружало его, вовсе не
походило иа вещи здешнего мира: огромная зала, расписанная плесенью al
fresco [В манере фрески (ит.)], грозила падением, потолок был выпучен
волнами, карнизы, украшенные паутиной, начинали обваливаться, и выбитые
окна на этот вечер завешены были коврами, попонами, даже плащами охотников.
Только на столе стояло несколько подсвечников, но по стенам воткнуты были
охотничьи ножи и на них пылали факелы. На одной из стен висел ряд фамильных
портретов, мужчин и женщин попеременно: это безмолвная летопись ничтожности
человеческой. Краснощекие красавицы, перетянутые, как муравей, и обвешанные
рядами кружев, на высоких золоченых каблуках, нежно косили глазки на букет
чудесных цветов с серебряными листиками, наверно подарок женихов, потому
что в старину девушки принимали подарки только от женихов. Усатые,
бритоголовые паны с длинным чубом на маковке, иные в латах, грозно держась
за саблю, другие в расшитых кафтанах и кунтушах, миролюбиво размещая пальцы
по квартирам между алмазных пуговиц, беспечною своею физиономией) и двойным
подбородком невольно возбуждали аппетит, и дядя очень остроумно заметил,
что старики не без намерения вешали портреты свои в столовых: любя
попировать в жизни, они и по смерти давали потомкам охоту к тому же. В
мебелях представлялись остовы многих веков от самого потопа. Там широкие
кресла протягивали одну ручку, будто прося милостыни, между тем как на
вышитой спинке трепетались лоскутки прежнего величия. Там долговязый
точеный стул качался на трех ножках, потеряв остальную в каком-нибудь
домашнем сражении, и все они, разного роста, цвета и вида, на утиных и
кривых собачьих ножках, с высокими и низкими задниками, под блеклой
позолотой или из дуба, источенного червями, казалось, сбежались туда со
всех чердаков, как на толкучий рынок или в инвалидный дом заслуженных
утварей. Сбор гостей был не менее чудесен: они казались живыми списками
висящих по стенам портретов, и все покрои платьев, начиная от короля Ляшка
Белого, имели на них свое место. Многие молодые люди носили, однако ж,