"Александр Бестужев-Марлинский. Вечер на Кавказских водах в 1824 году " - читать интересную книгу автора

существом. Следуя примеру старших, он приходил на квартиру как в
завоеванный приступом город, - и мужик, вчерашний товарищ его, бог знает
почему, становился его вассалом. В целой деревне мальчики прятались за углы
и собаки, поджав хвост, влезали в подворотню, когда старый служивый
совершал по улице свое торжественное шествие из кружала, и он, свертывая
голову курице или паля краденого поросенка, бывало, приговаривал: "за
матушку за царицу, за святую Русь", в полной уверенности, что этому не
должно быть иначе. Мы еще застали образчики солдатского молодечества на
постоях, но это была уже одна тень золотого века, о котором вздыхают
отставные усачи, говоря: "То-то было времечко! Пришел ли на квартиры, все
твое - и куры и жены; офицеры пьют да бьют исправников, а мы свозим стога
сена и щиплем бороды неугомонным; ведро вина для квитанции, и - все шито да
крыто... Что за ябеда на слуг государевых? Бывало, что день - то масленица.
На Руси кантуй как в земле неприятельской, а у союзников - как на Руси!"
Мудрено ли же, правду сказать, что с такою политикою между нашими
гренадерами поляки не слишком рады были незваным гостям?
Между тем, господа, бричка катилась, солнце садилось, и дядя мой,
стягивая патронташ с пистолетами, очень умильно поглядывал в обе стороны,
не увидит ли где деревушку для взыскания с нее контрибуций в пользу тощего
своего желудка. Вместо деревни, однако же, увидел он столб пыли по дороге,
которая тихо вилась к ним навстречу. Они расслышали хлопанье бича и
дребезжание досочек, и винтов, и цепей какой-то повозки, - и вот пыль
расступилась: целый цуг коней в высоких хомутах с веющими по ним флюгерами,
кистями и бляхами тащил старинную низкоходную карету. Верх у ней был
сквозной, и кожаные завесы, заменяющие наши стекла, подвязаны к столбикам.
Внутри, на горе из подушек и всякой рухляди, лежал, преважно растянувшись,
какой-то вельможный пан, покручивая усы для препровождения времени.
"Долой с дороги!" - кричал Зарубаев.
"Вправо или стопчу!" - был ответ польского кучера, и между тем оба
катили прямо друг на друга, не уступая места, как добрые дипломаты.
"Кеды москаль пщель не звруци з дроги, - паль го в леб з бича!" [Если
русский не своротит с дороги, то катай его бичом в лоб! (Пер. автора.)] -
закричал вознице своему гордый пан, которому и самая степь киргиз-кайсаков
показалась бы узка при встрече; но кони уже сгрянулись, дышла затрещали,
колесо пополам, и обе повозки полетели вверх копылками. Между тем как
ездовые хлестались и кони храпели под тяжестию кузова или запутанные в
упряжь, дядя мой, который выходил из себя от одного грубого слова, бежал к
нему в бешенстве от обидного привета, обнажив свой шестипядный палашище и
обещая сделать из него двуглавого орла. Но пан уже успел выбиться из-под
перин и ящиков и с саблей в руке ожидал нападения. Разумеется, ни один из
них не скупился на удары, и между тем искры сыпались с клинков, брань
летела с языков и удвояла запальчивость обоих. Дядя мой кричал, что он
допытается, чем подбита польская кожа, а пан ревел, что он отрубит русский
нос на завтрак своему пуделю; и в самом деле противник был лихой рубака и
дважды уже задел его по локтю, между тем как дядя косил направо и налево
без всякого разбора. Счастье, однако, лучше уменья, - и дядя мой, рубнув с
плеча, раздробил саблю, которая была уже на дороге короткого знакомства с
его носом, и так стукнул противника в лоб рукояткою, что он рухнул в крови,
не успев ахнуть. Нажив новую беду на руки, любезный дядюшка мой спешил
ретироваться, покуда слуги суетились около вельможного. На беду пленный