"Александр Бестужев-Марлинский. Вечер на Кавказских водах в 1824 году " - читать интересную книгу автора

Дитя, однако же, одарено было особенного понятливостию, и в два года прошло
до четверных складов; но по верхам, вероятно от застенчивости, и на третьем
читал он плоховато. Зато уж письмо далось ему. Но линейкам, начерченным
обыкновенно углом гребешка, бегло писал он по палочкам, и, не хвастовски
сказать могу, слова его походили на фрунт немножко хмельных солдат; но в
позднейшие времена, в службе, он еще более наметал руку, и каждая буква его
подписи разгульными своими кудрями походила на завитую в семик березку.
В двадцать два года отец впервые назвал его добрым молодцем, а мать с
плачем стала собирать на службу. Как ни хотелось дяде моему посмотреть
света, но горьки показались ему слезы разлуки. Мать просила его беречь
здоровье, отец велел беречь денежки, и оба крепко-накрепко наказывали
поздравлять с праздниками петербургских своих роденек, разумеется чиновных.
Покорный сын влез в повозку с твердым намерением не следовать ни одному
совету и, в сотовариществе со степенным дядькою, покатил в столицу.
Прибытие его в полк, его сержантские подвиги при сиянии финского солнца и
при мерцании фонарей, которые нередко бивал он, как враг просвещения, и,
наконец, перевод поручиком в один армейский кирасирский полк не принадлежат
к нашей истории, и потому я скажу только, что дядя мой стал молодцом в
полном смысле слова. По росту и дородству вы бы могли счесть его потомком
Сухаревой башни, а сила соразмерна была огромности туловища, - словом, он
был достойный богатырь времен суворовских. Вообразите себе, что в одном
сражении с турками конь его на ретираде был контужен в передние ноги. Он
любил коня как брата и не хотел, имея надежду вылечить, оставить его в
добычу неприятеля.
"Бедняжка! - сказал он, - ты не раз вывозил меня из беды неминучей,
теперь за мной череда послужить тебе", - и с этим словом, подхватя
четвероного товарища под передние лопатки, поволок на себе, между тем как
тот переступал задними ногами.
Таким центавром прибыл он ко фронту, и когда офицеры стали удивляться
его усилию, он извинялся тем, что протащил не более полуверсты. Впрочем,
дядя мой, славный уже рубака на войне, был лихой товарищ и в обществе.
Охотник пошутить и посмеяться, он не был лишним ни за бутылкой, ни подле
женщин. Природа не обидела его даром слова, а столица весьма и весьма
округлила в обращении. Вероятно, эти качества доставили ему место
бессменного ординарца, и, кажется, ни генерал, пи генеральша не имели
причин в том раскаиваться. Варшава, со своим венгерским вином и милыми
польками, показалась ему настоящим земным раем: его жизнь плавала там в
океане меду, - но гроза невидимо собиралась над русскими и грянула ужасно.
Судьба судила, однако ж, дяде моему погибнуть не в Варшаве. Он, на
страстной неделе, отправлен был с важными депешами в Литву и, удачно
выполнив свое поручение, повольно возвращался в главную квартиру, ничего не
зная, не ведая. На другой день светлого праздника он уже находился верстах
в полутораста от Варшавы, поспешая навстречу погибели. У худых вестей
долгие ноги, и если б дядя мой был более догадлив или мепее доверчив, то
легко мог бы заметить, что в народе происходит необыкновенное волнение. Но
он, по обычаю всех русских курьеров, просыпался только побраниться на
станции, выпить рюмку старой вудки у жида и снова залечь в плетеную бричку,
лишь по временам покрикивая: "пошел!" и пересыпая это увещание перцем
весьма выразительных русских междометий, разнообразие которых неоспоримо
доказывает древность и богатство нашего языка, хотя их нельзя отыскать в