"Александр Бестужев-Марлинский. Вечер на Кавказских водах в 1824 году " - читать интересную книгу автора

собиралась в толпы и с грозными кликами устремлялась всюду, где знали и
чаяли москалей. Захваченные врасплох, рассеянно, иные в постелях, другие в
сборах к празднику, иные на пути к костелам, они не могли ни защищаться, ни
бежать и падали под бесславными ударами, проклиная судьбу, что умирают без
мести. Некоторые, однако ж, успели схватить ружья и, запершись в комнатах,
в амбарах, на чердаках, отстреливались отчаянно; очень редкие успели
скрыться.
Счастливцами назваться могли попавшие в плен. По всему ороду, из конца
в конец, раздавался глухой вопль Поспо-литого Рушенья, заглушаемый набатом
и выстрелами, между коими гремели тревожные перекаты русских барабанов и
замолкали вновь, подавленные криком народным. Резня длилась; смерть в
разных образах сторожила русских, - и никому не было пощады. Я знал одного
отставного солдата, который в ту пору с пятью товарищами мылся в бане;
поляки окружили ее, зажгли, заперли и со свирепою радо-стию слушали их
отчаянные крики. К счастью его, обрушился потолок; он вспрыгнул по пылающим
стропилам кверху и, полусожженный, кинулся в Вислу, на берегу которой
стояла баня. Другой... Но теперь дело не о других. Дядя мой, кирасирский
поручик, находился в этом же корпусе бессменным ординарцем при одном из
генералов, - и я прошу позволения познакомить вас с моим дядею покороче. Он
имел неоцененное счастие родиться в золотой, патриархальный век русского
дворянства в степных деревнях Тамбовской губернии. Строгие понуждения Петра
Великого, чтобы недоросли учились и служили с малолетства, грянули там
громом, - но давно уже минули, подобно страшному сну, и они безбоязненно
катались в невежестве как сыр в масле. Едва мальчик рождался на свет, целое
вече родных и соседок собиралось к родильнице, и каждый и каждая, отпустив
ей по нескольку приветов один другого старее, один другого глупее, клали
под подушку по золотой монете на зубок новорожденному. Затем мамка выносила
его самого на подушке, красного как рак, и все с важным видом обступали
младенца, щупали, обдували и рассматривали его с большим вниманием и,
обыкновенно по старшинству или по звонкости женских голосов, решали: будет
ли у него руно или перья? В первом случае, когда младенец мог уже ходить на
четвереньках, как прилично столбовому дворянину, - его пускали между
телятами и барашками научиться кротости и благонравию. В другом -
дожидались времени, когда он мог стоять на двух собственных ножках, и тогда
курс его воспитания начинался на птичьем дворе с курами и гусями. Этот род
домашнего воспитания, столь близкого к простоте природы, с очень неважными
переменами, продолжался обыкновенно до тех пор, покуда несколько
неугомонных ревнивых мужей, крестьян, не приходили с жалобами на молодого
барчонка. Тогда нежная матушка заключала, хотя и весьма неохотно, что
ребенку пора учиться, и давай слать гонцов в Москву за азбукою, а в
Петербург за патентом на чин гвардии сержанта. Ни дать ни взять, этот же
порядок происшествий соблюден был и с возлюбленным моим дядюшкою. Совет
чепчиков решил, что в нем орлиная природа, и, вследствие таких примет,
пернатое племя было товарищем его детства, и юность его услаждалась дракою
с индейскими петухами. Но у ребенка пробился ус, и Амур со стрелой своей,
цирюльник с бритвою и приходский дьячок с указкою явились к нему вдруг -
рушители покоя и беспечности. Книга показалась дяде моему медведем, и это
впечатление на юные нервы осталось в нем едва ли не на всю жизнь: от книг
он вечно бегал, как бес от ладана, - и мать его уверяла, что одна азбука
стоила ей целого воза вяземских пряников для утешения испуганного дитяти.