"Светлана Бестужева-Лада. Как в кино не будет" - читать интересную книгу автора

с Иркой нянчилась баба Фрося, а моя мама оставляла для нас сцеженное молоко
в бутылочках, благо его на двоих хватало и еще оставалось.
А потом у нас появилась... гувернантка. Соседка наша, Лидия
Эдуардовна, пенсию получала по старости - копейки, лишь бы с голоду не
помереть. До пятьдесят шестого года она еще каким-то чудом ухитрялась
подрабатывать чтением лекций. Учила хорошим манерам и этикету студентов
Института международных отношений. А потом понемногу стали возвращаться
эмигранты из Харбина. И как-то вытеснили ее. Вот моя мама и придумала:
пусть Лидия Эдуардовна за мной присматривает и одновременно учит
иностранным языкам и хорошим манерам. Не бесплатно, разумеется. Папа у меня
по тем временам достаточно зарабатывал.
Наверное, такого воспитания, как мы с Иркой (а без нее я вообще ничему
учиться не желала), никто в нашей стране тогда не получал. Уже и Лидии
Эдуардовны нет на свете, а я и в инвалидном кресле сижу прямо, не
разваливаюсь, и хлеб не откусываю, а отламываю, и владею французским и
немецким абсолютно свободно. Английским - чуть хуже, но я учила его уже в
школе и самостоятельно. В общем, тем, что я не оказалась в специальном
интернате для инвалидов, а способна самостоятельно зарабатывать на жизнь
переводами, я обязана своей "гувернантке".
Она же, кстати, давала нам с Иркой первые уроки рисования. У меня
как-то не пошло, хотя мельницу на пригорке изображать и научилась. А Ирина
поступила в Суриковское училище и стала довольно известной художницей.
Баба Фрося занималась сугубо хозяйственными делами: готовила, стирала,
убиралась. А ведь ей уже было за семьдесят - и хоть бы что. Еще одна наша
соседка - Елена Николаевна Шацкая, вдова репрессированного военного, была
лет на двадцать моложе бабы Фроси, а смотрелась ровесницей. Впрочем, тут
были свои причины.
Мужа Елены Николаевны посадили и, по всей вероятности, расстреляли в
страшном 1937 году. Она от мужа отреклась: тогда и такое делали, пытаясь
выжить. Только не всегда это спасало. И не только отреклась, но и заставила
сделать то же самое единственного сына. Константин был ребенок "домашний" и
маму послушался. А в сорок первом году в первые же дни войны был призван и
отправлен на передовую. Оттуда мать получила первое и единственное письмо,
в котором сын писал, что проклинает тот день и час, когда отказался от
родного отца, и винит в своем предательстве только ее - Елену Николаевну.
Больше писем не было. Через полгода пришло казенное извещение -
"пропал без вести". А у Елены Николаевны произошел своего рода "сдвиг по
фазе". Она решила, что Бог покарал ее за предательство, отняв сына. И в то
же время была уверена, что сын жив, просто теперь уже он от нее отрекся
таким хитрым способом. Помешательство ее было вполне безвредно для
окружающих. Просто каждого незнакомого мужчину, попадавшего в квартиру,
Елена Николаевна встречала воплем "Костенька!", а потом, кое-как осознав
ошибку, запиралась у себя в комнате на несколько суток. А время от времени
устраивала то, что Ирка впоследствии метко окрестила "сеансами покаяния":
становилась на колени посреди кухни и начинала умолять всех присутствующих
молиться за нее и за Иуду. В остальном - старушка как старушка. Только
очень молчаливая.
Разговаривала она с одним-единственным человеком в квартире - Лидией
Эдуардовной. Чем она руководствовалась в своем выборе - Бог ее знает. Но
если "сеансы покаяния" оказывались слишком затяжными или Елену Николаевну