"Уильям Блейк. Избранные стихи " - читать интересную книгу автора

Дж. Джонсона, но из-за цензурных строгостей не напечатанная и сохранившаяся,
быть может, далеко не полностью. В ней Блейк еще полон революционного
энтузиазма, поверженная Бастилия для него - один из вавилонских бастионов,
наконец-то рухнувший. Развитие событий во Франции вскоре умерило его
восторженные ожидания; деизм, который исповедовали радикально настроенные
друзья Блейка, остался ему чужд - он не принял обычного у деистов разделения
божественного и человеческого начал, в "Бракосочетании Рая и Ада" объявив,
что "все живое Священно"; он не разделял с деистами представления о
современном обществе как скоплении изолированных, фрагментарных
существований, связанных чисто механическими отношениями причинности и
зависимости, он, в отличие от них, не примирялся и никогда не мог бы
примириться с таким порядком вещей.
Все это как будто давно отшумевшие споры, но поразительно, что
аргументы Блейка - конечно, прежде всего те, которые заключает в себе его
поэзия, его искусство, - наполняются новой и новой актуальностью. Причина в
том, что со своими противниками Блейк спорил не только как мыслитель. Он
спорил с ними еще и как художник, словно бы самой историей вызванный из
среды людей, которым всего виднее была оборотная сторона "прогресса", для
того, чтобы в гигантских космогонических символах и тяжелом семиударном
белом стихе, в косноязычии неловко построенных фраз запечатлеть ее
напряженный, задыхающийся ход на одном из самых крутых перевалов.
Запечатлеть слом эпох, рождение новых противоречий и нового самосознания
человека в мире "сатанинских мельниц", дымящихся день и ночь напролет. И
потрясения двух пронесшихся над миром революций. И несбывшуюся надежду, что
из их горнила явится целостная, истинно свободная и духовная личность.
Поэзия Блейка была вызвана к жизни своим временем и почти без
исключений являлась непосредственным откликом на его события. Но она далеко
переросла значение свидетельства об этом времени. В ней-то, быть может,
впервые и выразилась та жажда целостности и полноценности человеческого
опыта и та тоска по недостижимой свободе духовного бытия, которые станут
настойчивым, едва ли не центральным мотивом у европейских и американских
поэтов уже в XX столетии. Архаичная по символике и языку даже и для своей
эпохи, она наполнилась содержанием, в полной мере понятым только много
десятилетий спустя. Нужно было, чтобы общезначимыми, жгуче актуальными стали
явления, так тревожившие Блейка, который обнаружил их еще на исходе
блистательного и радостного просветительского века, - растущая
механистичность сознания, обретающегося в современном Вавилоне, и
насильственное ограничение свободной человеческой воли, и засилье плоского
рационализма и утилитаризма, повсеместно теснящего Поэтический Гений,
Воображение, эту величайшую и незаменимую творческую способность, без
которой нет Человека.
Его творчество кажется сегодня необходимым звеном, соединившим духовные
и художественные традиции самых ранних эпох европейской истории с
проблематикой, близкой культуре нашего времени. Поступательность,
непрерывность в движении искусства, да и всей гуманистической мысли, без
Блейка так же невозможны, как без его любимых поэтов Данте и Мильтона.
Воображение - верховное божество Блейка, которому посвящены его самые
восторженные гимны, - оказывается ключевым понятием блейковской философии,
истоки которой следует искать в еретических и сектантских воззрениях средних
веков, а отклики и продолжения - уже у романтиков, шедших, того не ведая,